Скомкав прощание, я связался со Скорняковым — это было непросто, его мать, женщина гнусного и нервического склада, для начала выспросила меня о целях звонка, и, хотя я не сказал ей ничего предосудительного, позвала моего друга с видимой неохотой. Скорняков слушал восторженно.
— Как это прекрасно, — запел он высоким, гармоническим голосом, — Все так понятно, так чувственно: «Даня, как хорошо вместе, а будет порознь, так это тоже хорошо, пусть, пусть», — чудно, в самом деле, чудно. Там ты только с ритма сбиваешься в середине, на Вербенникова похоже, оно и понятно, ты же других стихов не читаешь, но все равно, потом выравниваешься, и начинается вся эта космогония… Все так прекрасно!.. И девушка у окна — это ты?
— Да нет, — сказал я нетерпеливо, недовольный, — это Кант.
— Да? Я не понял. Но все равно, можно думать, что это ты — сидишь, пишешь диссертацию, смотришь на небеса… Да, а кто такие букмекеры?
— Это неважно, — сказал я сухо, — это которые на скачках ставками ведают.
— Да? Прекрасно. Конечно, ты рифмуешь очень свободно, как женщины, но все равно прекрасно. И знаешь, у меня вроде полегче стало с кишечником. Уж я думаю — неужели китаец? Он меня все иголками своими тыкает — ты знаешь, такая мука… А дама-экстрасенс — она такая, вся в черном, такая страшная женщина. Она хочет, чтобы я сбрил бороду. Для нее борода — знак старения, смерти, но мне же нравится с бородой…
Дальше мы говорили про его кишечные проблемы, о чем сейчас мне распространяться некстати. К тому же все скорняковские болячки хронические, если хочешь представить, о чем он вел речь, спроси его нынче же — услышишь то же самое.
Единственный, кто подарил меня неприятным отзывом, был Кучуков. Его слова касались не эстетического аспекта, но нравственного или, даже вернее, бытового. Мнением Кучукова я особенно не дорожил — он никогда не мог очиститься передо мной от моих же пакостей времен диалектологической экспедиции, и я сохранил в отношении него презрительность в сглаженной годами, конечно, форме.
Похвалив стишок веско и со знанием дела (это важный момент, его-то поэзию я всегда лишь бранил за книжность), Кучуков вдруг сказал не к месту совсем, как мне показалось:
— Слушай, старина, хочешь я тебя с бабой познакомлю? В твоем вкусе. Тупая, красивая.
Возможно, у меня достанет бесстыдства написать в дальнейшем, как мы с Мишелем охотились на женщин — мне было тогда двадцать пять лет, ему двадцать семь, и мы писали безнравственные письма в службу знакомств. Этот позорный и смешной период моей жизни (впрочем, недолгий) нуждается в комическом осмыслении, боюсь только, что желание рассказать о себе всё заведет меня слишком далеко. Между мной и Кучуковым не существовало табу в обсуждении полового вопроса. Он был классический бабник без страха и упрека. На этот раз мне почудилась избыточная навязчивость в его вопросе, хотя и говорил он со всем доброжелательством. Тут же он опять, казалось, без связи с прежней мыслью, изрек нечто уж совершено немыслимое.
— Старик, — сказал он, — а ты не думаешь, что нужно придушить эти отношения?
— Какие отношения? — удивился я, не поняв.
— Ну, с этим студентом?
— Нет. А почему? — продолжал я недоумевать.
— Да просто в конце твоего стишка можно дописать: «А где-то в глубине парсека Душа тоскует гомосека».
Я вспыхнул. «Ты глуп», — сказал я ему. Несколько времени я гневно возражал, но потом, уловивши себя оправдывающимся, резко завершил разговор ничего не значащими фразами, чтобы больше уже никогда не позвонить Мише Кучукову. Да-да, с той поры я более ни разу ему не позвонил.
Даня слушал довольный. Он пробежал текст еще пару раз взглядом, в поисках ошибок (он был мстителен и злопамятен), было ткнул в девушек-зверей, где сбивается размер.
— Так это задумано. Видите, тут строка начинается с маленькой буквы, — пояснил я.
— И здесь всё предусмотрели, — разулыбался он и признал, совсем довольный, — Да, это не мои поделки.
Уже вознамерившись уложить стихотворение в желто-синий блокнотик, он заметил, что слово «панночка» написано через одно «н». Я засуетился поправить, но он со смехом не дал, присовокупив, что теперь у него против меня компромат. Я то и дело поправлял его ударения, и ему хотелось реваншировать. Так в его архиве и остался список стиха с орфографической ошибкой.
XXII
Между прочим, у духов другое понятие о времени. Они могут отмстить много раньше дня, когда поимеют к этому повод.
Ж. Жироду. Интермеццо.
— А что я и говорю вам, что ваши ногти черные — чушь, чушь, чепуха проклятая, бабьи сказки, — кричал я, убегая от Стрельникова. Мы шли Сивцевым вражком за серьезной беседой, но время от времени кто-то из нас делал неожиданно резкий выпад и затеивал возню. Стрельников нападал активнее, я — изобретательней. Однако же это не нарушало тока нашей речи.
— А я говорю вам, что не чепуха, что я это своей шкурой чувствую, вот. И эта Наташа просто не знает, где я сейчас, а если бы знала, то она и до вас добралась и морочила бы, как меня морочит. И если она позвонила бабушке и вообще, меня разыскивает, значит все не к добру!
Тут он вытянул клешню, чтобы схватить меня за нос, но я увернулся и отбежал шага на два в сторону.
— Не верю ничему, Стрельников, ничему не верю!.. Вы мудрый мужчина и просвещенный европеец, а замусорили себе голову какими-то русскими выдумками. Знаете, кто такие все эти ваши ведьмы? Нет, вы знаете, кто это?
— Ну, и кто?
— Нет, вы знаете?
— Ну, кто, кто?
— Не знаете, так я с вами и разговаривать не буду, — отрезал я и толкнул его в ребра.
Стрельников побежал догонять меня, но я занырнул в магазин, где мы купили чешского пива.
— Ну, и кто эти ведьмы? — пытал Даня.
— Да это глупые тетки, которые вязать не умеют. Знаете, то полстолбика пропустят, то петли не досчитаются…
— И откуда вы знаете?
— Про ведьм?
— Нет, слова эти все — «полустолбик»…
— Стрельников, я вас не подавлять эрудицией собираюсь, а раскрыть ваши уважаемые глаза.
— Ну, и что?
— Так вот эти тетки больше прочих обнаруживают в себе тягу к мистицизму. Есть у меня две колдуньи и ворожеи — одна мама Зухры, пенсионерка, а другая, мама Мули Бриллиантова, она буфетчица в больнице. У обеих международный диплом за подписью какого-то кудесника. Поняли?
— Да я же не спорю с вами… А, блядь, открывалку забыли… Вы умеете открывать об забор?
— Ну конечно, умею, уж получше вашего наверное.
Я пошел к забору, но услышал по шуму, что он нагоняет меня, и свернул в сторону заячьим зигзагом. Стрельников промазал, и мы еще несколько времени разгоряченно хохотали. Потом я откупорил бутылки, содрав краску с парапета на Гоголях.
— Будьте покойны, Дашенька, ничего ваша мистическая женщина с черными ногтями над вами не сделает.
— Сделает.
— На коврик нагадит.
— Нет, вы же не знаете, а я чувствую, что она мной крутит. Полгода не проявлялась, а теперь крутит. Она и Воронцовой звонила, чтобы меня достать, так Воронцова, дурочка, хочет к ней ехать. Я ей запретил. Вот.
— Запретили?
— Запретил.
— Запретили… Ну и чмо.
— Сами вы чмо. И никогда не называйте меня «чмо».
— Ну хорошо, мир, мир… Ну Дашенька, мир!
— Отстаньте от меня, я на вас обиделся.
— Ой-ой, обидели кротика — пописали в норку…
— Господи, ваше остроумие совсем иссякло?
— Ну ладно. Так как она может вам навредить?
— Не знаю. По телефону. Вы что, не знаете, что человека можно сглазить по телефону? Вот.
— Даша, а вы обращали внимание, что чертей видят только те, кто в них верит?
— Ы-ы! — засмеялся он, — Пожалуй.
— Мой совет, гоните всю эту мистику взашей. Напинайте вы этой даме в зад — и выкатится, как миленькая. А вы вместо этого все только верите, да мерещится вам уже черти что. Сглазят вас! Ах, подумайте, иголки ему в подкладку втыкать будут!
— А вы смейтесь, смейтесь, Воронцова и Авербах находят.
— Знаю.
— От кого?
— Вы же и сказали.
— Да?.. Я уж забыл…
У него была недолгая память. Мы выпили пива и запели «Ворона». «Ворон» — была какая-то деревенская песня, вот уже два года популярная в училище. Ее, видимо, сочинила какая-то солдатка: там пелось про то, как ворон приносит ей кольцо убитого «друга» из чего она оправданно заключает о его кончине. Песня была простая, надрывная, со слезами. Мы со Стрельниковым исполняли ее на дню раз по десяти в унисон. Снобы считают, что в унисон поют только кретины, но у нас получалось славно, Стрельников почти не сбивался и тянул басисто, очень проникновенно: «По колечку друга я узнала…» Я совсем расчувствовался, внутренне отождествившись со всеми персонажами, и оставил без присмотра руку на лавке, которой Даня сейчас завладел и начал выкручивать пальцы. Это было давно забытое развлечение, которому я предавался с друзьями класса до седьмого, но потом оно ушло, сам не знаю почему. Однако со Стрельниковым ко мне вновь вернулось лучезарное детство — мы, как школьники среднего звена, бесились на кровати, дрались подушками и душили друг друга. Игру эту придумал Стрельников, должно, по пьяни, но впоследствии мы развлекались так что ни день будучи трезвы — от хорошего только настроения.
