– Что? – воскликнул д’Артаньян, подскочив на кресле. – Что вы сказали, Планше? Почему в вашей лавочке вдруг вспомнили господина д’Эрбле?
– Хорошо, хорошо! Сердитесь, если вам угодно, проклинайте, если хотите, но – черт возьми! – я знаю то, что знаю.
После этого второго выпада Планше д’Артаньян сел в такой позе, чтобы не упустить ни одного движения достойного бакалейщика, то есть облокотился на колени и вытянул шею по направлению к собеседнику.
– Ну-ка, объяснись, – сказал он, – как мог ты произнести такое страшное кощунство, как мог ты поднять оружие на господина д’Эрбле, твоего прежнего господина, моего друга, духовное лицо, мушкетера, ставшего епископом?
– Я поднял бы оружие на родного отца, когда вижу вас в таком состоянии.
– Господин д’Эрбле – дворянин.
– Мне все равно, будь он хоть трижды дворянин. Из-за него у вас черные мысли, вот что я знаю. А от черных мыслей худеют. Малага! Я не хочу, чтобы господин д’Артаньян исхудал у меня в доме.
– Черные мысли из-за господина д’Эрбле? Объяснись, пожалуйста, объяснись.
– Уже три ночи подряд вас мучает кошмар.
– Меня?
– Да, вас, и во сне вы повторяете: «Арамис, коварный Арамис!»
– Я говорил это? – тревожно спросил д’Артаньян.
– Говорили, честное слово!
– Ну так что же? Ведь ты знаешь поговорку, друг мой: всякий сон – ложь.
– Нет, нет! Вот уже три дня, как, возвращаясь домой, вы каждый раз спрашиваете: «Ты видел господина д’Эрбле?» или же: «Ты не получал писем на мое имя от господина д’Эрбле?»
– Что же тут странного, если я интересуюсь своим дорогим другом? – ухмыльнулся д’Артаньян.
– Это, конечно, вполне естественно, но не до такой степени, чтобы из-за этого уменьшаться в объеме.
– Планше, я потолстею, даю тебе честное слово.
– Хорошо, сударь, принимаю ваше обещание, так как знаю, что ваше честное слово священно…
– Мне больше не будет сниться Арамис.
– Прекрасно!..
– Я больше не буду спрашивать у тебя, получены ли письма от господина д’Эрбле.
– Превосходно.
– Но объясни мне одну вещь.
– Говорите, сударь…
– Я человек наблюдательный…
– Я это отлично знаю…
– Сейчас ты произносил странное ругательство… Я его никогда от тебя не слышал.
– «Малага!» – хотите вы сказать?
– Да.
– Я всегда так ругаюсь, с тех пор как стал лавочником.
– Но ведь так называется сорт изюма.
– Я ругаюсь так, когда я взбешен. Если я сказал «малага!» – значит, я перестал владеть собой.
– Но прежде я не слыхал от тебя ничего подобного.
– Это правда, сударь. Меня научили.
И, произнося эти слова, Планше подмигнул так хитро, что д’Артаньян внимательно взглянул на него.
– Эге! – протянул он.
Планше повторил:
– Эге!
– Вот как, вот как, господин Планше!
– Ей-богу, сударь, – сказал Планше, – я не похож на вас, я не люблю предаваться размышлениям.
– Напрасно.
– Я хочу сказать – не люблю скучать, сударь. Жизнь так коротка, почему же ею не пользоваться?
– О, да ты эпикуреец, Планше!
– А почему же мне не быть им? Руки у меня ловкие, пишу ли я или отвешиваю сахар и пряности; ноги крепкие, танцую я или гуляю; желудок отменный, и ем хорошо и перевариваю; сердце не очень заскорузло… словом, сударь…
– Словом, Планше?
– Да вот… – протянул лавочник, потирая руки.
Д’Артаньян положил ногу на ногу.
– Планше, друг мой, вы меня огорошили. Вы предстаете предо мной в совершенно новом свете.
Планше, польщенный до последней степени, продолжал потирать руки с такой силой, словно хотел стянуть с них кожу.
– Значит, оттого, что я простой человек, вы считали меня болваном?
– Браво, Планше, превосходное рассуждение.
– Извольте следить за моей мыслью, сударь. Я сказал, – продолжал Планше, – что без наслаждений нет счастья на земле.
– Совершенная правда, Планше! – перебил его д’Артаньян.
– Но так как наслаждения – вещь далеко уж не такая обыкновенная, то ограничимся утешениями.
– И ты утешаешься?
– Именно.
– Расскажи мне, как ты утешаешься.
– Вступая в бой со скукой, я надеваю щит. До времени я терплю, но накануне того дня, когда мне кажется, что я начну скучать, я развлекаюсь.
– И это вся твоя мудрость?
– Вся.
– Ты сам придумал это?
– Сам.
– Чудесно.
– Что вы скажете по этому поводу?
– Скажу, что ни одна философия в мире не сравнится с твоей.
– Так последуйте моему примеру!
– Соблазнительно. Лучшего я не хотел бы; но не все люди на один образец, и очень может быть, если бы я стал развлекаться, как ты советуешь, я страшно заскучал бы.
– Сначала попробуйте.
– Что же ты делаешь, скажи?
– Вы заметили, что я по временам уезжаю?
– Дорогой Планше, понимаешь, когда люди видятся почти каждый день и один исчезает, то это очень ощутительно для другого. Разве ты не чувствуешь моего отсутствия, когда я уезжаю из Парижа по делам?
– Еще бы, я тогда словно тело без души.
– Итак, у нас на этот счет нет разногласий. Продолжай!
– А вы обратили внимание, когда я уезжаю?
– Пятнадцатого и тридцатого каждого месяца.
– И нахожусь в отсутствии?
– Иногда два, иногда три, иногда четыре дня.
– Что же, по-вашему, я делаю?
– Собираешь деньги.
– И по возвращении какое у меня, по-вашему, лицо?
– Очень довольное.
– Значит, вы заметили, что я тогда бываю очень доволен. И чему вы приписываете это довольство?
– Тому, что твоя торговля шла хорошо; тому, что ты выгодно закупил рис, сливы, сахар, сушеные груши и патоку. У тебя всегда был очень живой характер, Планше, поэтому я нисколько не удивился, узнав, что ты занялся бакалейной торговлей. Ведь это самая живая и самая приятная торговля, и, занимаясь ею, постоянно имеешь дело с самыми ароматными плодами земли.
– Хорошо сказано, сударь. Но вы ошибаетесь!
– Неужели ошибаюсь?
– Да, думая, что каждые две недели я уезжаю за деньгами или за покупками. Бог с вами, сударь, как вы могли подумать подобную вещь?
И Планше так расхохотался, что у д’Артаньяна зародились большие сомнения насчет собственной проницательности.
– Признаюсь, – улыбнулся мушкетер, – что ты гораздо хитрее, чем я думал.
– Сударь, это правда.
– Как правда?
– Вероятно, правда, раз вы говорите; но поверьте, что это нисколько не уронило вас в моем мнении.
– Я очень рад.
– Ей-богу, вы человек гениальный. Когда дело касается войны, неожиданных решений, тактики и ловких ударов… О, короли ничто рядом с вами! Но когда речь идет о душевных и телесных радостях, о сладостях жизни, если можно так выразиться, – ах, сударь, гениальные люди никуда не годятся! Они – сами себе палачи.
