Мой спутник, интеллигентный доктор Лойге из Риги, спросил у меня: «Георгий, почему он так страшно смотрит?». Он имел в виду искаженное страхом лицо разбойника на втором плане холста. Наверное, такие лица были у нас в те минуты. Что мог я ответить моему коллеге, не видавшему войны?
После минутного оцепенения мы побежали к одинокому двухэтажному дому. Скорей! В подвал! Подвал оказался сараем под полом нижнего этажа дома, закрывавшимся дверкой из тонких досточек. От близких взрывов сарайчик раскачивало как лодочку. В воздух поднялась угольная пыль. В дверные щели с каждым взрывом врывались острые молнии яркого света. Смерть постояла рядом и отступила на время. От домика до пещер по открытому ровному полю оставалось около километра. Мы бежали, опасаясь повторения налета, и тут на середине пути, на бреющем полете нас настиг «Мессер». Я отчетливо увидел желтые окрылки и кресты. Кажется, он пустил пулеметную очередь, характерный звук достиг моих ушей. Стрелял ли он в нашу сторону? В широком поле мы были одни. Валька кричал: «Ложись!», а сам продолжал бежать.
Страшный дом, с желтой облупившейся штукатуркой, какой-то не нужный посреди степи, остался в памяти олицетворением абсурда, сопровождающегося ощущением тянущей пустоты в животе. Сарай под этим домом, где был пережит такой страшный страх, я пытался изобразить в черных тонах, приемами гравюры и в символической манере с помощью фотошопа. Ничего не получилось. А вот тому, кто побывает в Феодосии, в музее А.Грина, рекомендую отыскать гравюру художницы Толстой под названием «Борьба со смертью». Вот где все в точку! Талантливо!
Мы выбрали пустую обширную пещеру. Но одиночество наше длилось недолго.
Вскоре во всех углах и альковах поселился разномастный люд с множеством детей, с постелями, примусами, кастрюлями и горшками. Потянулись однообразные скучные дни.
Правда, война осталась над городом. Здесь в степи больше бомбежек не было. Ночью мы выползали из пещер и смотрели войну. Сеть прожекторов, далекие всполохи дальнобойных орудий, извивающиеся дорожки трассирующих пуль.
Постепенно интенсивность близких боев стихла. Немцев опять отогнали. Мы вернулись домой на улицу Подгорную. Было не привычно тихо, шел мелкий грибной дождичек. Дышалось легко и радостно. Но стоял стойкий запах обгорелого дерева. Город лежал в руинах. Страха не было. Надолго ли?
8. В осажденном городе
Смерть людей становилась обыденностью. Страх собственной смерти притуплялся. Так пишут в книжках о войне, которые я прочел потом через десятилетия. На основании своего маленького детского опыта затрудняюсь подтвердить или опровергнуть это. Прямым попаданием бомбы в укрытие в виде щели прямо во дворе убило родную сестру и племянницу вместе с их с детьми, моего дяди Васи Мухина. Неподдельная скорбь всех нас, еще живущих. Вопли, стоны, плач. Недоумение внезапной утраты. Как же так, ведь только что все были вместе. Вот на столе их чашки с недопитым молоком. Зачем побежали в эту проклятую щель? Остались бы дома, были бы живы.
Всеобщее горе по поводу гибели теплохода «Армения». Он был до отказа забит ранеными, на флагштоке нес флаг «Красного креста», там были эвакуируемые женщины и дети, там было более трехсот медиков. В тихий, солнечный день у благодатных берегов Крыма фашистские молодцы весело, играючи погасили жизни стольких беззащитных людей.
Наш глиняный домик постепенно разваливается. Прямого попадания не случилось. Правда, однажды брат Валентин случайно обнаружил у порога сарая, который вплотную примыкал к жилой части, врывшийся в землю снаряд, разумеется, не разорвавшийся. Был вызван сапер, который извлек его, обкопав вокруг. Потом на мешковине он и его напарник отнесли снаряд в машину и увезли. Если бы он взорвался, от дома ничего бы не осталось.
Воронки от бомб и снарядов венчиком окружали наш дом. На уступе террасы над нашим домом располагались рядом цыганский и татарский дома. Помню, перед войной там однажды слышалась специфическая музыка, брат сказал, что там будет обрезание. Пояснений он не дал, наверное, и сам не знал, что это такое. Проходя мимо, в проеме открытой калитки, я мельком увидел множество людей в белых рубашках и мальчика, закутанного в простынь, которому стригли голову. Звучала однообразная струнная музыка.
Периодически над стеной, нависавшей над нашим двором, появлялась старая цыганка с большой кривой трубкой и серьгой в одном ухе – жительница одного их упомянутых домов. Она постоянно жаловалась на бомбежки моей бабушке и всегда начинала со слов: «Суседка, мамочка». Не знаю, кто остался жив или погиб в этих домах, но вся улица ближе к концу осады представляла собой искореженный ров. Примерно так же выглядела и моя родная улица. Абсолютно целых домов не осталось. У нашего дома косо опустилась крыша: один край касался пола, другой держался за верх оставшейся стены. В образовавшемся треугольном проходе можно было проходить, взрослым, слегка пригнувшись.
Когда немцы основательно укрепились на Северной стороне, весь город открылся им как на ладони. Наверно поэтому участились минометные обстрелы. Близко, все видно, не нужен корректировщик. Долгий выматывающий душу вой мины и короткий сухой, и злой разрыв. В плотной севастопольской земле мины оставляли след своей ярости в виде поверхностных плоских воронок, закрученных по спирали. Однажды я попал! На западной окраине Севастополя, в Туровской слободе, жила бабушкина родня по мужу. Так вот её непременно нужно было посетить. Конечно! Всенепременнейше! Надо узнать, все ли живы, и сообщить, что у нас, слава Богу, все живы. Время как раз для загородных прогулок! С собой бабушка великодушно взяла меня. На пути у нас, в Стрелецкой балке, лежал Херсонесский мост. Откуда нам было знать, что под сводом моста располагался штаб генерала Петрова, и весь участок шоссе над ним пристрелян? Как только в этом районе наблюдалось какое-нибудь движение, немцы начинали минометный обстрел. Только мы появились на расстоянии в метрах ста от моста, как земля над мостом закипела от разрывов. Я заорал, что надо домой, что бабушка дура и ничего не понимает. Бедная бабушка! Она повернула, отвела трусливого внука домой в подвал, а сама повторила прерванный путь, дошла до своей родни, поговорила вдоволь и благополучно вернулась. Безрассудство, отвага, чувство долга. Что это? «Безумству храбрых поем мы песню!».
В период осады города информацию о состоянии дел на фронтах войны мы получали из газет «Красный Крым», «Маяк коммуны», «Красный флот». Больше всего нас волновали известия о боях на подступах к Севастополю. Мы радовались победам, когда отбивалось очередное наступление немцев. Гордились подвигами красноармейцев и краснофлотцев. Мы знали о подвиге пяти моряков, остановивших своими телами колонну танков, слышали о подвиге комсомольцев, защитников дзота № 11. Всех не перечислишь – героем был каждый.
Запомнилась большая статья, не помню названия газеты, Ильи Эренбурга, обращённая к севастопольцам. Он восторженно писал, что о каждом жителе будут помнить и чтить память о погибших и славить живых. Не оправдались слова публициста. Юный хам за рулем автобуса, презрительно глядя на «Удостоверение жителя осажденного города», каркает: «Здесь это не хляет! Куда ты прешь, дед? Сколько вас еще осталось?»
9. Мои родные – защитники Севастополя
Мой отец, Задорожников Константин Михайлович, 1906 года рождения. Белобилетник. Не годен к военной службе во время войны. Ревматоидный порок сердца. Тугоухость. Специальности: токарь, слесарь, механик по всем видам автомобилей, шофер, мастер на все руки. Он мог, положив руку на капот автомобиля, определить какой клапан стучит, где дефект двигателя. Отец был забронирован за авторемонтными мастерскими Черноморского флота. Мастерские эти располагались сразу перед линией фронта между Балаклавой и Севастополем, примерно там, где теперь бензозаправка на ул. Кожанова. Практически это была передовая линия фронта. Под постоянными бомбежками и артобстрелом (в ближайшем окружении никаких укрытий) несколько работяг выполняли совсем не героическую, но такую нужную работу. Провожая его утром, мы не знали, вернется ли он вечером. Да и о себе мы не знали, застанет ли он, вернувшись нас живыми. В мастерских чинили грузовики, бронетехнику, танки, ходовую часть орудий. Иногда отец не появлялся дома по несколько суток. Командиры боевых подразделений, экипажи машин порой со слезами на глазах умоляли ускорить ремонт. И рабочие ребята старались, действительно, не за страх, а за совесть.
Отец дважды был представлен к правительственным наградам: медали «За отвагу» и ордену «Боевого красного знамени». Представления к награде писались карандашом, прямо на полевой сумке и в эту же сумку отправлялись. Перекинув ее через плечо, молоденький командир уходил туда к линии фронта, к окопам, не зная, что уходит в вечность и безвестность. Потом отец не проявил никакого желания искать документы, подтверждающие его пребывание в пекле войны, его наградные листы. Да и время наступило такое, что призабыли о Победе, о победителях и о наградах. Внешне отец ни чем не проявлял обиды на обстоятельства. Но помнится, значительно позже, ему выдали значок «Участник боевых действий» и носил он его с удовольствием. После войны он славно трудился. Создал на нервах отличные авторемонтные мастерские ЧФ. Являлся бессменным начальником этих мастерских долгие годы. Уважение и авторитет были на самой высокой планке. Ежегодно ко всем праздникам отмечался грамотами, значками. Но ордена и медали обходили его. Думаю потому, что мы (не по своей вине) были в оккупации (хотя немцам отец не служил), а еще, наверное, потому, что на настойчивые предложения вступить в партию, отец отвечал отказом. Он любил отвечать: «Я беспартийный большевик».
