СУДЯ ПО ТОМУ, КАК РАССТАЛИСЬ ДЗЕРЖИНСКИЙ И СЕНКЕВИЧ, БЕСЕДА ПРОТЕКАЛА ВО ВЗАИМНОМ УЗНАВАНИИ; ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ, В КРУГАХ, БЛИЗКИХ К СДКПиЛ, ГОВОРИЛИ, ЧТО "ЮЗЕФ" ВОЗЛАГАЕТ НАДЕЖДУ НА "ТАЛАНТЛИВОСТЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ПИСАТЕЛЯ", НА ЕГО "ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗДРАВОМЫСЛИЕ".
ВИДИМО, ПЛАН ДЗЕРЖИНСКОГО СОСТОИТ В ТОМ, ЧТОБЫ ОТСЕЧЬ НАИБОЛЕЕ ЗАМЕТНЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА ОТ НАЦ.-ДЕМОКРАТИИ, ОСТАВИВ, ПО ЕГО СЛОВАМ, "БУРЖУАЗИЮ В ИЗОЛЯЦИИ, БЕЗ ПОДДЕРЖКИ ТЕХ, КТО ВЛАДЕЕТ УМАМИ".
"МРАК ".
"Ротмистра СУШКОВА
сотрудник "ИСКРЕННИЙ"
РАПОРТ.
ДЗЕРЖИНСКИЙ, ИЗВЕСТНЫЙ В МЕСТНЫХ РЕВОЛЮЦИОННЫХ КРУГАХ ПОД ПСЕВДО "ЮЗЕФ", ОРГАНИЗОВАЛ СТАЧКУ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ, КОТОРЫЕ ВЫСТУПИЛИ В ПОДДЕРЖКУ МОСКОВСКИХ БУНТОВЩИКОВ. ЕГО ПОПУЛЯРНОСТЬ В РАБОЧИХ КРУГАХ ПРИНИМАЕТ УГРОЖАЮЩИЙ ХАРАКТЕР; АВТОРИТЕТ "ЮЗЕФА" ПРАКТИЧЕСКИ НЕОГРАНИЧЕН. ЕСЛИ ДЗЕРЖИНСКИЙ НЕ БУДЕТ УСТРАНЕН ИЗ СФЕРЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, ТО В БЛИЖАЙШИЕ МЕСЯЦЫ ОН СТАНЕТ ПРИЗНАННЫМ ЛИДЕРОМ ПОЛЬСКОГО РАБОЧЕГО КЛАССА И ПРИМЫКАЮЩИХ К НЕМУ В ЦАРСТВЕ ПОЛЬСКОМ РУССКОЙ, НЕМЕЦКОЙ, ЛИТОВСКОЙ И ЕВРЕЙСКОЙ ЧЕРНИ. ПОЗИЦИЯ ДЗЕРЖИНСКОГО ИЗВЕСТНА - ОН НЕПРИМИРИМЫЙ ВРАГ ПРАВИТЕЛЬСТВА И КАКИЕ БЫ ТО НИ БЫЛО КОНТАКТЫ С НИМ В ЦЕЛЯХ ОБРАЩЕНИЯ ЕГО В РУСЛО РЕАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ НЕВОЗМОЖНЫ.
"ИСКРЕННИЙ".
"Ротмистра ЛЕОНТОВИЧА
сотрудник "НАГОВСКИЙ"
РАПОРТ.
ДЗЕРЖИНСКИЙ ЯВЛЯЕТСЯ ОРГАНИЗАТОРОМ ЗАБАСТОВКИ МЕТАЛЛИСТОВ И КОЖЕВНИКОВ ВАРШАВЫ. ОН ЖЕ ВЫЕЗЖАЛ В ЛОДЗЬ ДЛЯ ПРОВЕДЕНИЯ КОНФЕРЕНЦИИ С ТАМОШНИМ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКИМ КОМИТЕТОМ. СЛЕДСТВИЕМ ЭТОЙ КОНФЕРЕНЦИИ ЯВИЛАСЬ СТАЧКА ЛОДЗИНСКИХ ТКАЧЕЙ И ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ.
РУКОВОДИТЕЛИ ВЕРХУШКИ ППС ВЫСКАЗЫВАЮТСЯ О ДЗЕРЖИНСКОМ КРАЙНЕ ВРАЖДЕБНО, ОДНАКО ВЫРАЖАЮТ ПРИ ЭТОМ УВАЖЕНИЕ К ЕГО КАЧЕСТВАМ РЕВОЛЮЦИОННОГО ОРГАНИЗАТОРА.
НАЦИОНАЛ-ДЕМОКРАТЫ ГОВОРЯТ В ТОМ СМЫСЛЕ, ЧТО ДЗЕРЖИНСКИЙ, ЯВЛЯЯСЬ РУССКИМ И ЕВРЕЙСКИМ НАЙМИТОМ, ПОДЛЕЖИТ УНИЧТОЖЕНИЮ. ПОДОБНОЙ ЖЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПРИДЕРЖИВАЮТСЯ ДРУЖИННИКИ ИЗ "СОЮЗА РУССКИХ ЛЮДЕЙ". ЕСТЬ ЛИ КОНТАКТЫ МЕЖДУ ДВУМЯ ЭТИМИ - ВНЕШНЕ СОПЕРНИЧАЮЩИМИ - ГРУППАМИ, УСТАНОВИТЬ НЕ УДАЛОСЬ.
ПАРТИЯ СДКПиЛ, ВИДИМО. ИМЕЕТ ДАННЫЕ ОБ УГРОЗАХ В АДРЕС ДЗЕРЖИНСКОГО И ПОЭТОМУ ЕГО ОХРАНЯЮТ ДВА ЧЛЕНА ПАРТИИ, ОДНАКО ЭТО ВЫЗЫВАЕТ ОТКРЫТОЕ НЕУДОВОЛЬСТВИЕ ПОСЛЕДНЕГО, ПОСКОЛЬКУ ОН НЕ ВЕРИТ В ВОЗМОЖНОСТЬ ПОДОБНОГО РОДА АКТОВ. СЧИТАЯ ИХ ПУСТОЮ УГРОЗОЮ.
"НАГОВСКИЙ". 21
- Еще, - томно простонал Николаев, - еще поддай! Мало пару, мало!
- Кирилл Прокопыч, сил нету, мне ж вас еще ломать и ломать, - взмолился Семиулла, лучший банщик Сандунов, - глаза аж слезятся!
- Трояк накину, поддай пару ковшиков!
- О, алла, - простонал банщик, но с полатей спустился, налил горячей воды в деревянный ковш, плеснул туда имбирного кваса, поддал в топку, запахло хлебом - прогорклым, домашним, ранним, когда еще только-только завиднелись в рассветном небе тугие штопоры дымков над крышами и слоистый, снежный туман еще стоит над болотцем, и лес окутан таинственной, серо-сизою, дремучей дымкой.
- Давай по сегменту, - попросил Николаев, - кожу рви когтями.
- Это по какому такому сименту? - не понял Семиулла. - Я такого и не знаю, Кирилл Прокопыч. А непотребного я не разрешаю себе.
Сегментальный массаж Николаеву делали в Карлсбадской лечебнице "Империал" - казалось, затылок и шея налились изнутри под короткими, жесткими, в п и в ч и в ы м и пальцами молоденького чеха, который смущался своего акцента, а узнав, что Николаев русский, одного, значит, славянского племени, обрадовался и делал ему такой массаж, какой немцам и австриякам не снился.
- Затылок и шею три, - прохрипел Николаев, страдавший с недельного похмелья, - чтоб кровь отошла.
- Нельзя затылок тереть, жилы могут порваться.
- Какие жилы?
- По которым кровь текет.
- Дурак, не по жилам кровь течет, а по душе. Ох, господи, послал массажиста... Три как знаешь, только чтоб отпустило меня!
Семиулла поправил свою фетровую феску, уже трижды вымоченную в ледяной воде, достал из шайки два дубовых веника, пошуршал ими над головой, потом со стоном стеганул Николаева по лопаткам, навалился на раскаленную дубовую листву растопыренными пальцами, закричал (это фасон у него был такой, господа причудливых любят), снова стеганул, теперь уже по ягодицам, а потом начал быстро-быстро обмахивать горячим паром, держа веник на расстоянии сантиметра от кожи, но не касаясь ее - в этом тоже был особый семиулловский шик, тайна, фирма.
- Хорошо, татарва! - прорыдал Николаев. - Расплачиваешься, сукин сын, за то, что моих предков в рабстве держал?!
- Мало держал, Кирилл Прокопыч, побольше б подержал - научились бы по-нашему к бабам относиться, с веревкой, а то вами ж бабы правят, вы податливые на ласку-то.
- Мы больше на окрик податливые, на окрик да угрозу. Вы приучили, нехристи. Поясницу погрей, ноет.
- А чего я с ней делаю-то? Грею вовнутрь.
- Ты подержи, подержи веник, пар не гоняй, егозит, поту нет, испарина выходит.
- Побойтесь аллаха, Кирилл Прокопыч! Ну что вы такой сердитый?!
- Кто деньги платит - всегда сердитый.
- Так ить за удовольствие деньги отдаете. Вон, желтый утречком пришли, а сейчас разрумянились и глазенки блестят...
- Еще поддай.
- Нет. Не выдержу я больше, Кирилл Прокопыч.
- Пятерку дам, Чингисхан проклятущий.
Семиулла снова спустился вниз, плеснул еще пару ковшиков, в парилке сделалось прозрачно аж - до того жарко. Налив в свою фетровую феску ушат ледяной воды, Семиулла вернулся на полати и до того исстегал Николаева, что тот лишь стонал и молил - теперь уже просительно:
- Тише ты, ирод! Тише...
- Под руку-то не говорите, - хрипел Семиулла, вымахивая веником, словно серпом на покосе, - лежите тихо.
- Жарко...
- Сами просили, небось; не я напрашивался, - прохрипел Семиулла, веники бросил на николаевский мягкий живот, скатился вниз, сунул голову под ледяную воду, стоял так с полминуты, пока в глазах просветлело, потом глянул на полати - Кирилл Прокопьевич поднимался с трудом, весь красный, распухший, с белыми губами, синеватыми ногтями и пемзовыми, желтоватыми мозолями на больших, чуть оттопыренных, пятках.
- Помоги сойти, - попросил Николаев, - сил нет.
- Может, еще попарю? - спросил Семиулла, испытывая горделивую радость оттого, что он смог открыть жизнь в этом, два еще часа тому назад полуживом, застекленевшем человеке.
- Все, хватит!
- Вас не подымешь, Кирилл Прокопыч. Может, я американа кликну?
- Нет, он пара не выносит, это только мы, русские.
- От нас к вам пришло, от татар, Кирилл Прокопыч, от моих родичей.
- От вас сифон пришел, а не парная, - кряхтел Николаев, спускаясь осторожно, чтобы не оскользнуться дрожавшей в коленках ногою.
- А вот и нехорошо это, оттого как неправда - у меня резаный, у нас все чисто, у нас видно, если подцепил, а у вас всё срам да срам, прикрываете себя плотью, стыдитесь открыться.
- Фамилию смени, - буркнул Николаев, - Фейербахом тебя буду теперь звать. Фейербах-хан.
Джон Иванович тем временем стол уже накрыл в гостевой (номер в Сандунах был трехкомнатный, с красным деревом) и, услыхав, что п а т р о н плюхнулся в бассейн, пошел к нему со стаканом пива.
- Эй, бой, - сказал он, - поправь себя биир, выпей а литтл бит, пиво холодное. Как айс, ледяное пиво.
Николаев отрицательно покачал головой, окунулся еще раз "с головкой", вылез из бассейна и мокро прошлепал по домотканой шершавой половице в гостевую.
- Щи кипят, Джон Иваныч?
- Я не велел снимать с плиты, пока ты не выйдешь.
- Чувствовать надо было, что выхожу - за что деньги плачу?!
- За любовь платишь, ханни, за любовь. Ай лав ю, рилли, люблю, сан ов зе бич. Сейчас будут щи, босяк, джаст нау...
Джон Иванович, не укрывши срам простыней, вышел в предбанник и зычно крикнул:
- Мефодий, щи! Их сиятельство отходит!
Вернувшись, он протянул Николаеву термос с рассолом. Тот сделал два стремительных, огромных глотка, шумно задышал, откинулся на резную спинку краснодеревого, хрупкого диванчика и сонно прошептал:
- Полрюмашки хересу остуди.
Щей он выхлебал три огромных, дымных тарелки, выпил махонькую рюмочку хереса из бодег герцогов Домеков и повалился спать. Джон Иванович укрыл его пледом и заметил, как сразу же на висках воспитанника появилась быстрая жемчужная испарина.
Через два часа вернулся Семиулла из высшего разряда. На этот раз он мучал Николаева не час, как раньше, а всего минут пятнадцать: выпаривал и о т ш л е п ы в а л перегар из бронхов.
После этого Джон Иванович увез воспитанника в "Славянский базар", в чайную комнату. Николаев выхлестал полсамовара, переменил два раза хрусткие полотняные сорочки, превращавшиеся в тяжелые, пропитанные потом тряпки, откушал горячего калача с соленым маслом, а уж потом Джон Иванович увез его в "Метрополь" - отсыпаться.
Наутро, в восемь часов пришли парикмахер и маникюрщик. Полчаса они наводили лоск и шик - одеколоном, впрочем, Николаев себя позорить не разрешал: ценил мужской, горьковатый, с потцой, запах.
