рядом стоит детская кроватка, тут же игрушки и ночной горшочек. Все это лишено смысла, невозможно описать. Пусть они найдут меня здесь спящим в кровати, эти сумасшедшие каменщики. Как ветер снаружи треплет лес.
В три часа ночи я поднялся и вышел на маленькую веранду. На дворе были сильный ветер и облака, загадочные, искусственные декорации. Сквозь ограду странно и тускло пробивался отсвет Фуде. Ощущение полной бессмысленности. Жива ли еще Айснер?
Четверг, 5.12
В путь я выдвинулся на заре. Будильник, который я нашел, так предательски громко тикал в покинутом доме, что я вернулся, взял его и, отойдя подальше, забросил в кусты. Сразу за Фуде началась жуткая слякотная мерзость, дождь вперемешку с ледяным градом, черные тучи не предвещали ничего хорошего. В предрассветной мгле я укрылся под деревом. Внизу дорога, а по ту сторону ручья железнодорожная линия. Какая тоска. Прошел еще немного, и тут накатило что-то совсем уже несусветное. Я устроился на корточках под елками недалеко от дороги и натянул дождевик, но это уже не спасало. Грохочущие грузовики проносятся мимо и не видят меня, зверя, притаившегося под ветками. Разноцветный след от бензина тянется вверх по холму. Очень сильный дождь. Я прикинулся, будто я часть леса. Потом меня все-таки заметил крестьянин на мопеде. Он притормозил, поглядел на меня с опаской и сказал только «Месье», больше ничего. Когда я смотрю снизу на елки и вижу, как они шатаются, припадая друг к другу, пребывая от ветра в постоянном движении, неровном при этом, как при замедленной съемке, у меня начинает кружиться голова; одного взгляда достаточно, чтобы я рухнул без чувств посреди дороги. Появляется оркестр, но он не играет, а ведет с публикой жаркую дискуссию о закате музыки. Там стоит длинный стол, во главе его устроился один из музыкантов. Он сидит с совершенно отсутствующим видом и так странно, так картинно запускает пальцы в свою шевелюру, что мне становится до судорог смешно. Радуга передо мной придает мне в одночасье сил и уверенности. Какой знак перед глазами и над головой того, кто идет пешком. Каждый должен ходить пешком.
В Ла-Пети-Раоне мемориальные доски с именами депортированных гестапо, 196 человек, полдеревни, не меньше. Я долго изучаю доски и не замечаю, что совсем близко от меня, на лестнице, стоит молодая женщина и наблюдает за мной. Если бы мэрия была открыта, я зашел бы туда и спросил, что тут произошло.
В Сеноне есть невероятная церковь. Напротив, в кафе, слышны были голоса, я зашел туда, заказал кофе и сэндвич, чтобы поглядеть на местных молодых бездельников. Один из них так плохо играет в бильярд, что начинает жульничать, хотя он играет сам с собой. Растерянный алжирец сидел со мной за одним столом и не решался что-нибудь заказать, потому что не мог прочесть меню. Перед кафе стоит новехонький «ситроен» с огромным тюком сена на крыше.
В Раон-л’Этапе я долго размышляю, имеет ли смысл идти дальше; до следующего более крупного городка не меньше 20 км, здесь все довольно раскидано. Небольшая гостиница, с виду весьма симпатичная, положила конец размышлениям, мне давно уже пора как следует помыться. Позвонил с почты в Мюнхен, новости на сей раз были получше. На последнем участке пути сюда грузовики катили вереницей один за другим и нагоняли страх. Окраина городка с железнодорожными путями и бумажной фабрикой выглядела не слишком привлекательно, но по мере приближения к центру напряжение начало спадать. Четыре подростка в баре играли в настольный футбол с такой грубой, неистовой силой, какой я еще в жизни не встречал. Голоса здесь звучат громко, но так, что это не вызывает неприятных чувств. Мартье говорит, что была буря с градом и что сегодня она собирается делать печеные яблоки. Каблуки на моих башмаках совсем уже сбились, но подошвы еще в порядке, дыра на свитере, протертая вещмешком, стала больше. Сегодня, по дороге в Сенон, я вел пространные диалоги с самим собой и воображаемыми собеседниками. Над холмами все еще низкие тучи. Холмы становятся ниже, у них нет другого выбора. С ахилловым сухожилием мне нужно быть пока осторожным, припухлость еще осталась, но по ощущению воспаление уже не такое острое. Молодой человек, подпоясанный для пущего устрашения широким ремнем, какой носят воздушные десантники, с подчеркнутой лихостью засовывает спичку в рот и подсаживается к трем перепуганным несовершеннолетним девицам. У одной из них ногти накрашены ярко-голубым лаком. Тут же женщина, у которой все зубы золотые. До меня за этим столом кто-то курил, судя по пепельнице. Я как-то складываю французские фразы. Завтра, если не будет дождя, я, быть может, одолею 60 км за раз.
Пятница, 6.12
В кафе еще повсюду были перевернутые стулья на столах, но все же мне любезно выдали завтрак. Рядом со мной в пустом заведении, в котором сейчас в дальнем конце зала были только две уборщицы, сидела официантка и тоже завтракала, мы оба смотрели в одну сторону, в сторону улицы. Я хотел взглянуть на нее, но мы оба не решались потревожить друг друга взглядом, это было непозволительно и тому была скрытая, непреодолимо весомая причина. Она, я был в этом уверен, находилась во власти той же непреодолимой силы. Она неотрывно смотрела перед собой, непреодолимая сила сковала нас обоих. Я стоял в очереди перед чем-то вроде киоска на углу улицы, я вижу перед глазами этот киоск. Я стоял в очереди, чтобы купить пленку для полнометражного игрового фильма, дело было в субботу, перед самым закрытием лавки, которая работала до пяти, а в воскресенье я хотел снять целый фильм. В киоске было много всякой всячины, в том числе и лакрица. И тут вдруг тип, находившийся внутри, здоровенный толстяк в свитере с горлом, опускает роллет, ровно в пять часов, секунда в секунду, и закрывается прямо перед моим носом, хотя я полчаса простоял в очереди и он наверняка это видел. И это при том, что мне нужен весь «Кодак», который у него имеется в киоске. Тогда я сразу же зашел сбоку и ткнулся в дверь, которая была такой маленькой, что человек едва ли мог пройти в нее, не сгибаясь. Я не за лакрицей пришел, сказал я, мне нужна вся пленка, которая у него есть в наличии. Тут этот тип вышел из киоска, прислонился к стене ближайшего дома и сказал, что сейчас уже пять и он закрыт. При этом он сопровождал каждое слово такими немыслимыми,
