Французский консул Анри Бейль, ставший снова военным комиссаром,[222] сидел в штатском платье среди ружей и барабанов около палатки, на бивуаке под Анконой. Подходили австрийские войска, и можно было ждать всяких неприятностей. Восемнадцатипушечные корабли были в полной боевой готовности, на севере и на западе были расставлены пикеты, но господин Сент-Олер, писавший в часы своих римских досугов книгу по истории фронды, позабыл прислать денег. Солдаты не получали жалованья, матросы стремились на берег, и Бейль боялся таких операций самоснабжения, под влиянием которых население Анконы начнет жалеть об уходе австрийцев и разоружении папского гарнизона. Господа офицеры впервые видели этого штатского человека, сидящего за походным столиком. Узнав, что это комиссар снабжения, они потребовали от него раздачи полковой казны командному составу. Бейль молча выслушивал эти требования и отрицательно покачивал головой, но, когда они сделались слишком настойчивыми, он возвысил голос и потребовал, чтобы лейтенант прекратил свои домогательства.
– Господа офицеры хотят иметь деньги на театр, а нижние чины сегодня не получили обеда. Господа офицеры хотят развлечений, а нижние чины от голода принуждены будут обижать население в деревне. Потрудитесь не покушаться на полковую казну.
– Кто вы такой, чтобы говорить так? – закричал маленький лейтенант. – Предъявите ваши полномочия!
– Они вполне достаточны, чтобы отправить вас под арест, – сказал Бейль и потребовал себе лошадей.
Коляска, запряженная артиллерийскими лошадьми, эскорт из кавалерийского взвода, и вот военный комиссар, с чрезвычайно важным видом восседающий в экипаже, отправился в город. Через два часа в лагере закипела жизнь. Бейль подписал документы об уплате за все, что будет поставлено в порядке снабжения французского отряда продовольствием. Прекрасный итальянский язык, живость, ум, открытый характер, упоминание целого ряда имен, любимых итальянцами, расположили к Бейлю сердца городских уполномоченных, и то, что могло кончиться катастрофой, послужило залогом добрых отношений. Солдаты и матросы к вечеру были сыты. Французский писатель оказался прекрасным военным комиссаром.
Веселое расположение духа сменило утомление и беспокойство солдат и матросов. Дневные враги Бейля превратились в вечерних друзей.
– Сытый желудок – что спокойная совесть, – говорил Бейль со смехом кричавшему на него утром лейтенанту.
– Французский гражданин должен всюду иметь готовый стол, – сказал лейтенант дерзко.
– Не думаю, чтобы французскому гражданину следовало превращаться в мародера, а еще меньше в стрекозу, рассчитывающую на готовый стол.
Разговор принимал крутой оборот, дело уже доходило до открытой ссоры, так как Бейль довольно резко заявил, что он совершенно не ценит французского гражданства, что здесь, под Анконой, Франция может опозориться еще более. Ссора не разгорелась только благодаря генералу Кюбьеро, который подошел к Бейлю, взял его под руку и увел.
– Знаете, господин комиссар, что передовые пикеты сбиты неизвестным партизанским отрядом? Это не папский гарнизон и не австрийцы. Я дал распоряжение не стрелять.
– И очень хорошо сделали, – сказал Бейль. – Я понимаю, в чем дело. Разрешите мне уехать на сутки, и все успокоится.
– Делайте, как считаете нужным. В этом проклятом городе я – как в темном лесу. Я не понимаю, кто враг и кто друг, с кем мы воюем, что защищаем и ради чего затеяна вся эта история.
Бейль ничего не ответил. Денщик принес ему дорожные вещи. Бейль надел костюм для верховой езды и вдвоем с драгуном-корсиканцем, служившим ему в дороге, отправился на север. Он вернулся к вечеру следующего дня, коротко сказав генералу, что никакой опасности не предвидится. Тот не любопытствовал, но в отряде возникло чувство молчаливого восхищения круглолицым комиссаром, единственным штатским среди военных, который предотвратил какую-то, быть может большую, не столько военную, сколько политическую опасность.
Дело было просто. Бейль, хорошо знавший Италию и имевший почти в каждом городе друзей в таких слоях общества, о которых не подозревали ни Сент-Олер, ни Моле, ни Виргиния Ансло, ни парижские рецензенты, писавшие о книгах Стендаля, появился в среде тех самых итальянских подпольщиков, которые готовили восстание Северной Италии. Он имел с ними продолжительный и жаркий разговор.
Он не отрицал отвратительного значения французской оккупации как таковой, но открыто поставил перед ними вопрос о пресечении австрийских притязаний любыми средствами.
– Используйте это, – сказал он, – чтобы не пришли австрийские жандармы и не посадили бы вам на шею чего-нибудь худшего.
Имена людей, с которыми виделся Бейль, нам не известны. Известно только, что он был в Синигаллии, что встречен был «как друг и брат», что дорогой вспоминал историю этого замечательного города, где Цезарь Борджиа устроил западню князьям-кардиналам, враждовавшим с ним; что, встретив их без оружия, он расцеловался с ними, а через полчаса в Синигаллии лежали их трупы.
Бейль настаивал на том, чтобы карбонарии «не очаровывались блеском французского оружия». Он сам скоро вернулся в Чивита-Веккия и оттуда поехал в Рим. Сент-Олер был в полном восторге, но Бейль никому не рассказывал подробностей своей операции. Он просил только Сент-Олера дать ему отпуск в Париж.
– Через год, – ответил Сент-Олер.
Французский отряд провел в Анконе шесть лет.
Глава сорок пятая
Во время экспедиции трех кораблей Бейль побывал в Неаполе и в Палермо. В письме к ди Фиоре он описывает праздник у французского посланника Латур-Мобура в Неаполе. Бейль смотрел на танцующих и больше всего на неаполитанского короля, в его необычайном военном наряде, оглушительно гремящего шпорами. Французская красавица Лафероне краснеет от плеч до ушей, двигаясь по зале с этим громыхающим монархом. Бейль записал их разговор: «Господи Иисусе, мадемуазель, я вас пригласил, думая, что это кадриль, а это, оказывается, галоп. Я не знаю этого танца». – «Я сама очень редко танцевала галоп», – ответила Лафероне. «Посмотрим, как делает передняя пара, и попробуем», – сказал король и запрыгал по зале, оглушительно звеня шпорами.
Но были впечатления и совсем другого рода. Однажды рано утром Бейль пешком ушел из Неаполя через Поццуоли на Мизенский мыс. Он был там, когда солнце стояло еще невысоко, осматривал Байи, говорил с крестьянами и рыбаками и, будучи одет, как все, совершенно забыв французский язык и французские мысли, чувствовал себя гораздо лучше, чем на балу Латур-Мобура. Он рассказывал крестьянам о том, чем раньше были эти патрицианские купальни старинной Италии, и вдруг один из крестьян сообщил ему, что вчера им вырыт из земли «мраморный человек». Бейль немедленно осмотрел находку, узнал бюст Тиверия работы прекрасного скульптора, быстро сторговался с крестьянином и еще до полудни возвратился в Неаполь в маленькой двуколке, запряженной мулом, сидя с крестьянином и держа в цыновке свою покупку. Бейль писал ди Фиоре: «Один из лучших римских скульпторов, мой близкий друг (он любит прекрасное так же, как я, то есть со страстью, до безрассудства), Фогельсберг, займется в Риме реставрацией найденного мною сокровища». Итак, надо было ехать в Рим.
Вернувшись после анконской экспедиции, Бейль нашел бюст Тиверия в Чивита-Веккия в полной сохранности.
По пути в Рим Александр Тургенев задержался во Флоренции. Отмечая в дневнике отсутствие книжных магазинов в итальянских городах, он с радостью, как исключение, называет Флоренцию. Там женевский гражданин, книгопродавец Вьессе, открыл читальню (cabinetto di lettura), вскоре ставшую местом собраний флорентийской молодежи и изгнанников из Милана и Неаполя. Правитель Тосканы старался править просвещенно и внешне чуждался австрийских порядков.
А. И. Тургенев пошел осматривать кабинет для чтения. Там он встретил руководителя молодого итальянского кружка Каппони, познакомился с самим Вьессе и в кабинете, обогащенном всеми новинками европейской литературы, увидел согнувшегося над книгами Анри Бейля. После первых приветствий начались разговоры о Париже.
– Я все еще получаю проколотые и окуренные письма, – сказал Бейль. – Неужели холера не затихла?
– В России она в полном разгаре, особенно в летние месяцы; что касается Парижа, то она там незаметна, но мои письма к брату подвергают двойному окуриванию, и в результате полицейского окуривания зачастую приходит совсем не то, что я писал. Говорят, и в Англии такие же порядки. Брат писал, что в парламенте был запрос о вскрытии писем карбонария Маццини.
– Маццини уже не карбонарий, – сказал Бейль. – Но ведь ваш брат, по-видимому, сейчас далек от движения?
– В Париже я не любил об этом откровенно говорить, дорогой друг.
– Ну, а здесь? У меня такое впечатление, что он все-таки гораздо более значил политически и потому гораздо опаснее для царя, чем, например, Корэф, тоже несомненный либерал, участник конституционных проектов Гарденберга.
