которая, впрочем, мало что могла означать при таком раскладе. Это даже не было ошибкой, это могла быть демонстрация силы: мол, нам уже все равно, догадаешься ты или нет, теперь это не имеет значения, ты просто должен делать то, что от тебя требуется, а если заартачишься или начнешь делать неправильные движения, то можешь убедиться в том, насколько слаб ты и насколько сильны мы…
Но ошибка все-таки была. И заключалась она в том, что, во-первых, они забыли, что я журналист и, кажется, неплохой, а во-вторых, они не знают, что когда меня припирают к стенке, я становлюсь злой и опасный для всех, пусть это даже будет самая сильная служба в мире.
Мне нужно к Косте. Плевать, что они последуют за мной. Это уже ничего не изменит. Людмила Васильевна говорила, что страшное уже позади. Значит, он может говорить.
— Может быть, уйдем? — предложила Юлия.
Я посмотрел на нее и взял себя, наконец, в руки. Ну уж нет, мои дорогие. Ужин вы мне не испортите.
— Все в порядке, милая, — улыбнулся я ей. — Просто мне будто что-то в горло попало.
— Оно и видно, — кивнула Рябинина.
— Ты пойми, — стал я ее страстно убеждать. — Не каждый день вкушаешь такие экзотические блюда, нужно немного привыкнуть ко всему. Да еще на халяву. Но теперь я готов сожрать все, что угодно.
— Что значит — на халяву?
— А то и значит, — объяснил я ей. — Мне удалось обвести вокруг пальца одну очень могущественную организацию. Догадываешься, какую?
Раз! Получите щелчок по носу, дорогие мои господа-товарищи. И это только начало, как говорил светлой памяти Леня Голубков.
Рябинина была немного ошеломлена.
— Погоди-ка! — сказала она. — Это связано с тем конвертом? С фотографиями?
— Ага, — кивнул я. — Они хотят не активы, и они их получат уже сегодня. Но не это главное. Все их люди, отделы, подотделы, с их микрофонами, оружием и автомобилями не смогли сделать то, что сделал один я.
Два!
— А что ты сделал? — заинтересовалась Рябинина.
— Я нашел негативы, — коротко ответил я. — И теперь имею ли я право на небольшую компенсацию?
— Какую?
— Имею я право поужинать в дорогом ресторане с любимой женщиной за счет организации, работу которой я сделал один, сам? Без ансамбля? Сам, бля?!
Три! Получайте, господа, получайте.
Рябинина смеялась. Это было самое лучшее, что она могла делать в этой ситуации.
— Молодец, Лапшин, — не могла успокоиться она. — Значит, они нас сейчас прослушивают?
Вот за что я ее люблю.
— Абсолютно верно! — подхватил я ее смех. — Слушают и скрежещут зубами.
— А когда мы выйдем, они от злости подстроят нам автомобильную катастрофу, да, Лапшин? — хохотала безудержно Рябинина.
— Это — фиг! — смеялся я. — Они еще не получили свои сраные негативы. Они еще дорогу перед нами расчищать будут, чтобы, не дай Бог, не случилось чего с нами.
Рябинина смотрела на меня восторженными глазами:
— Значит, мы их сейчас поливаем, а они слушают?
— Точно!
— И глотают все?!
— А куда они денутся?!
Она вдруг замолкла и посмотрела на меня нехорошо.
— Дурак ты, Лапшин, — сказала она.
— Почему? — удивился я. — Разве мы плохо сидим?
Она покачала головой и вдруг кивнула.
— Дурак, — подтвердила она. — Я бы с большим удовольствием посидела бы с тобой на моей любимой твоей тахте, чем в шикарном ресторане на виду у всей этой братии. Зачем они мне нужны? Теперь понял, какой ты дурак?
— Никуда от нас не денется моя тахта, — философски заметил я. — А в жизни надо все попробовать.
— Что ты имеешь в виду?
— Разве ты не будешь рассказывать об этом вечере нашим внукам? — спросил я ее.
Рябинина задумалась, но только на секунду.
— Буду, — она вскинула голову и снова рассмеялась. — И еще я им расскажу, что их дед сделал бабушке предложение на виду у всей службы безопасности. Вся президентская охрана слушала, как он признавался ей в любви.
— Ну, до последнего еще дело не дошло, — возразил я. — Это я все-таки оставлю на потом. Здесь свидетелей быть не должно.
— Ты уверен? — весело смотрела она на меня.
— Абсолютно!
— Ура!
— Что?
— Ты все-таки это сделал, — сообщила она мне, ухмыляясь во весь рот.
— Что я сделал? — сопротивлялся я, хотя все уже прекрасно понял.
Рябинина торжествующе завопила:
— Ты признался мне в любви!
Я не протестовал, не возмущался, не пытался объяснить ей, что она не права.
Чего возмущаться?
Она права.
4
Если мы и были немножечко пьяны, то это то самое опьянение, которое не подавляет, а высвобождает.
Нам вообще был сам черт не брат — так, кажется, говорится в таких случаях? Хотя что вы можете знать о таких случаях!
Что вы можете знать о моментах, когда тебе доподлинно известно, что весь мир принадлежит тебе и только тебе, что человек, который находится в эту минуту рядом с тобой, наполняет твою жизнь вселенским смыслом, — и это навсегда? Когда достаточно одного слова, взгляда, чтобы оказаться там, куда праведные и святые приходят после долгих обременительных жизненных скитаний? Если вы переживали такие минуты — мы единомышленники. Если нет, мне жаль вас. И в то же время я завидую вам.
У вас все впереди.
5
Был уже поздний вечер, но к Косте мы прошли на удивление легко. Сначала, правда, дежурная сестра не хотела вникнуть в существо дела, но буквально через минуту после начала наших препирательств к ней подошел мужчина без халата, что-то ей шепнул, и она, пожав плечами, отступилась от строгих больничных принципов. Я не стал выяснять, что за волшебные слова шептал ей мужчина в штатском, для меня была достаточно очевидна его принадлежность к вполне определенной профессии.
Правда, мы не забыли поблагодарить его за содействие.
Костя и вправду хорошо выглядел, насколько хорошо может выглядеть человек в его положении. Все лицо было забинтовано, но глаза уже, можно сказать, горели прежним Ситкинским огоньком. Голос его тоже был еще слабеньким, но он говорил, и это радовало. Здесь же, в отдельной палате, сидела Людмила Васильевна.
— Здравствуйте, — поздоровался я с ней. — Ну, как он?
— А ты меня спроси, — послышался из-под бинтов голос Кости. — Что ты к маме моей пристаешь? Здравствуйте, Юля.
— Здравствуйте, Костя, — подошла к нему Рябинина. — Ну, как вы?
— Его молитвами, — стрельнул глазами в мою сторону Костя. — Ну что, змей? Всех разоблачил?
— Почти, — кивнул я. — Есть кое-какие несостыковки, и ты должен мне помочь.
— Вот-вот, — проговорил больной. — Я, можно сказать, на последнем издыхании, а помогать должен ему, а не наоборот.
Я испуганно покосился
