– Он мой брат, – говорит Оля, – он всегда обращался со мной так, ты же знаешь, с самого детства.
– Это потому, что ты не мазохистка, – говорит Ксюша. – Если бы раз в неделю ты позволила себя связать и выпороть тем же самым телефонным шнуром, то оставшиеся шесть дней ты бы никому не давала вытирать о себя ноги.
Интересно, думает Оля, когда она говорит вытирать о себя ноги, она в самом деле имеет это в виду? На секунду она представляет обнаженную Ксюшу, лежащую на спине, и чей-то ботинок, вытирающий подметку о напряженные соски. Вот же мерзость, прости господи, содрогается Оля и тоже отпивает зеленого чая, словно у нее пересохло в горле. Она боится боли, она любит Ксюшу, и ей неприятно думать, что кто-то может сделать Ксюше больно.
Шесть дней, говорит Ксюша, но Оля тут же пересчитывает в часы, потому что порка, пусть даже самая долгая и разнообразная, это всего несколько часов, три, пускай пять. И, значит, мы должны вычесть эти пять часов из 24 на 7.
Двадцать четыре на семь, объясняла мне Ксюша когда-то, это тип контракта. Когда субмиссивный партнер, условно говоря – «саб», «раб», предоставляет себя в распоряжение доминантного партнера (условно говоря, «хозяина», «Господина») на 24 часа в день 7 дней в неделю. Таких контрактов мне не приходилось составлять, потому что моя специальность, хоть и связана с цифрами, находится там, где финансы встречают Интернет, а вовсе не там, где боль встречает наслаждение. И из той точки, где нахожусь я, эту вторую точку, где время от времени оказывается Ксюша, мне совсем не видно, да, честно говоря, мне страшно смотреть в ту сторону, страшно и неприятно.
Интересно, думает Оля, затягиваясь сигаретой из длинного мундштука, если бы Ксюша была моей дочерью, она могла бы учить меня жизни так, как она это делает сейчас? Уговаривать меня ходить с ней вместе танцевать буги-вуги в клуб на Кропоткинской? Могла бы объяснять мне какие-то вещи про секс, которые я не понимаю до сих пор, хотя старше на двенадцать лет? Но если перевести прожитые годы в мужчин, которые были у нас, боюсь, мое число окажется меньше. Так что, выходит, скорее я – Ксюшина дочь, если считать возраст по прожитым мужчинам, хотя мы никогда не проводили таких подсчетов. Чего считать, и так известно: Оля – невинная овечка, едва-едва лишившаяся девственности, а Ксюша – опытная женщина, кладезь премудрости, колодец порока.
Так что, выходит, хорошо, что Ксюша не ее дочь, хотя и не ясно, откуда бы у нее взяться другой дочери, ведь нельзя завести ребенка от собственной квартиры, даже если это квартира на метро «Университет», кредит за которую надо будет отдавать еще восемь лет. Восемь лет, вот так проходит время жизни, проходит время.
Через восемь лет у Ксюши тоже будет своя квартира, будет свой бизнес или просто хорошая работа. Маленькая взлохмаченная черная пешка, которая станет королевой на восьмой горизонтали.
Приносят счет, который Оля автоматически проверяет, хотя знает, что здесь не ошибаются. И только тогда Ксюша говорит:
– Знаешь, я хотела тебя попросить посчитать одну штуку. – Вынимает из сумки прозрачную папочку, протягивает Оле.
– Посчитать – это с радостью, – говорит Оля, – цифры – моя специальность, ты же знаешь. А что это такое, Ксюша? Информационный сайт?
– Спецпроект, – говорит Ксюша, – дополнение к нашему «Вечеру».
Вот и хорошо, говорит себе Оля, вот теперь можно и напомнить. Но только не сразу, возьми сначала папочку, посмотри, что там внутри.
– Политика? – спрашивает она. – Выборы?
Мы делаем мнимый мир, говорит себе Оля, мнимый мир из чисел, проводов и люминофора мониторов. Политика, выборы, русский Интернет, баннеропоказы, клики и траффик. Мнимый мир, ненастоящая жизнь.
– Нет, – отвечает Ксюша и качает головой так, что пряди волос колышутся у висков. – Нет, – отвечает она, – не политика, скорее, криминал. Я хочу сделать спецпроект про московского маньяка – мне кажется, это куда важнее, чем любые выборы.
Куда важнее, чем любые выборы, да, Ксюша так в самом деле думает, Оля об этом знает. Не жалуйся на мнимость твоего мира, сказала ей Ксюша когда-то, ты уверена, что хочешь увидеть настоящий? Я знаю способ, много раз тебе советовала. Боль не знает лжи.
Прозрачная папка лежит между ними на низком столике.
– Я завтра сделаю, хорошо? – говорит Оля, но не протягивает руки.
Ксюша кивает, и тогда Оля говорит:
– Послушай, помнишь, я просила узнать про одного человека…
– Конечно, – отвечает Ксюша, – конечно. Я смотрела в Сети, Гуглем поискала – про него ничего нет.
Гуглем, думает Оля, я и сама поискала. Цифры – моя специальность, а Гугль – лучшая поисковая машина в Сети, но все равно – он может найти только то, что есть в Интернете. А Тот Человек – он конспирируется, фамилия его не попадает в газеты и не упоминается на «Компромат.ру».
– Я искала Гуглем, – говорит Оля, – я думала, ты по своим каналам поищешь…
– Конечно, – отвечает Ксюша, – извини. У меня какой-то тяжелый период сейчас, я как-то замоталась. Я спрашивала, никто ничего не знает. Но я еще Пашу спрошу, когда буду с ним говорить.
– Спасибо, – отвечает Оля, – спасибо, и извини, что я тебя дергаю. Просто очень нужно – и поскорее.
Если бы она была моей дочерью, думает Оля, я бы тоже стеснялась давить на нее. Я бы тоже говорила спасибо, извини, что я тебя дергаю, но все равно я бы не позволила ей делать проект про убийцу, отрезающего девушкам груди и выкалывающего глаза. Но она – не моя дочь, поэтому все, что мне остается, это взять папочку и убрать в сумку.
– Это тебе спасибо, – отвечает Ксюша и поднимается.
За окном идет снег, как в японском кино.
12
Хорошо убивать зимой. Особенно если ночью был снегопад, и на земле – нежнейшее белое покрывало. Ты кладешь на него обнаженное связанное тело. Кровь из порезов лучше течет на морозе, и вместе с нею уходит тепло жизни. Если тебе повезет, и она не умрет быстро, она еще успеет увидеть, как покрывается твердой пленкой льда то, что еще недавно текло в ее венах. Красное на белом, ничего нет прекрасней этого сочетания.
Говорят, смерть от холода похожа на сон. Положить голову себе на колени, смотреть, как зрачки тускнеют, как закрываются глаза, нежно поглаживать остывающую кожу, временами будить обжигающими ударами ножа, чтобы вздрагивала от боли, на мгновение возвращаясь к жизни, ловить в глазах последние проблески сознания, тихо петь колыбельную, трогать лоб, как мама в детстве, когда ты болел, а она проверяла – нет ли жара. Спустя много лет повторять этот жест, проверять, чувствовать как с каждым разом кожа становится все холодней, будто Снежная Королева овевает ее своим дыханием, замечать, что удары уже не вызывают содрогания. Тогда можно разрезать веревки, вынуть кляп изо рта, сесть рядом и плакать, глядя, как слезы мешаются с кровью, уже начинающей застывать.
Хорошо убивать весной. Особенно когда распускаются первые листья, и лес, на который ты смотришь из окна, покрывается нежной зеленоватой плесенью новой жизни. В такие дни хорошо нарвать свежих веток вербы, полных весенним соком, и спуститься в глубокий подвал, где распятая веревками между полом и потолком, она уже ждет тебя. Вынуть кляп, позволить ей кричать, несколько раз обойти, а потом нанести первый удар. Постепенно, вскрик за вскриком, бедра, спина, живот и грудь покроются сеткой рубцов, красноватой плесенью крови. Тогда ослабить веревки, поставить на колени, нагнуться и спросить, глядя в заплаканные глаза, как ее зовут. Очень важно знать имя девушки, чтобы окликать ее, когда она будет уходить, чтобы задержать подольше.
Говорят, в Китае бамбук растет так быстро, что, если привязать человека к земле, молодые побеги за ночь пробьются сквозь тело. Я бы хотел, чтобы весенняя трава обладала такой же силой, чтобы новая жизнь и новая смерть слились воедино, а красные капли, словно цветы, замерли на широких листьях подснежников, расцветающих в паху, на желтоватых соцветьях одуванчиков, вырастающих между грудей, уже развороченных напором горькой полыни. Чтобы она лежала еще живая среди проросших сквозь нее цветов, и ее последний вздох мешался с их весенним ароматом.
Хорошо убивать летом. Обнаженное тело естественней всего летом – естественней и беззащитней. Вбить во дворе дюжину колышков, вывести ослабевшую девушку из подвала, быстро, не дав ей опомниться, привязать, как можно шире растянув руки и ноги, не забыть как следует проверить кляп, потому что летом повсюду люди, и наверняка найдется доброхот, который, заслышав крики, постучится в калитку в высоком заборе и спросит, что здесь происходит.
Я бы взял его за руку и отвел туда, где лежит девушка. Она обнажена, как на нудистском пляже. Она знает, что скоро умрет. Я бы велел ему сесть на корточки и заглянуть ей в глаза. Вот так выглядит ужас, сказал бы я ему, вот так выглядит отчаяние, сгустившееся до того, что его можно потрогать. Не бойся, протяни руку, потрогай скользкие, слезящиеся шары ее глаз. Если хочешь, я подарю один из них тебе на память.
