В этих стихах было решение мучившей его задачи.
«Перекуру конец!» — крикнул Фима, рывком поднявшись с земли, и дальше все сделал «по Некрасову»: сосну подрубили с той стороны, куда она должна была упасть и стали пилить с противоположной стороны, а двое ребят, связав несколько поясов, тянули ствол в сторону подруба. И вскоре сосна аккуратно упала на открытую поляну. Плясать на ней не стали, а просто обрубили ветви и верхушку и, взвалив бревно на плечи, как на знаменитом субботнике, двинулись «домой». Там уже заканчивалось рытье котлована, и ствол Фиминой сосны стал ригелем, на него навалили веток, и получилось укрытие, в котором, когда собирался весь взвод прохладными августовскими ночами, было все-таки теплее, чем на открытом воздухе.
Через несколько дней на другой, очень большой лесной поляне состоялся сбор всех солдат, расположившихся в таких же шалашах в разных частях леса. Неизвестно откуда появилось и множество офицеров всех рангов. Вероятно, они квартировали в каких-то деревнях вблизи этого леса или в самом Солнечногорске. Было объявлено, что все собравшиеся входят в воинское соединение, именуемое Седьмым механизированным корпусом. Корпус воссоздавался заново, так как в своем прежнем составе он был полностью разгромлен на Орловско-Курской дуге и даже потерял знамя, что теперь требовалось «искупить».
Фима не совсем понял, почему ему следует участвовать в «искуплении» чьих-то неудач и потерь, но принял к сведению, что отныне ему предстоит воевать в минометном батальоне 64-й механизированной бригады 7-го механизированного корпуса, куда входили также танковый полк и артиллерийский дивизион. Самым положительным событием этого дня было, конечно, не предстоящее «искупление» — оно пока казалось очень далеким, — а то, что солдатам сообщили номер их «полевой почты», и можно было возобновлять переписку с домом, с близкими. В этот же день Фима отправил в Коканд свой первый после отъезда из Намангана фронтовой треугольничек с сообщением, что он жив и здоров.
Потом начались обычные солдатские будни: «политзанятия», маршировка, «марш-броски» и прочие развлечения, придуманные томившимися от безделья командирами. Хозяйственными делами в этом временном военном лагере, по-видимому, занимались воры, и не исключено, что к повальному воровству было причастно и «строевое» офицерье, не евшее из солдатских котлов, а в котлах этих три раза в день варилась капуста прошлогоднего или позапрошлогоднего урожая с соответствующим запахом. Для повышения калорийности этого «питания» в огромный котел с бурдой вываливали содержимое нескольких банок американских мясных консервов типа тушенки. Такие «завтраки» и «обеды» солдатня еще кое-как терпела, а вот ходить за «ужином» все поголовно отказались. После двух-трех отказов Фиму и других начальников отделений собрал взводный и, угрожая всякими наказаниями, потребовал прекратить «безобразие». Фима первым вышел из создавшегося положения: он взял длинную и прочную палку и, повесив на нее девять котелков, стал ходить за этой баландой для всего отделения. Наполнив котелки, он по пути к своему отделению отклонялся в лес, на опушке которого заприметил яму, и выливал в эту яму вонючее содержимое всех котелков. Недостаток еды его отделение во главе со своим командиром компенсировало набегами на огороды москвичей. Нагло их грабить солдатам не позволяла совесть, и они, подкапывая кусты, извлекали из-под каждого из них одну-две картофелины. Однако картофель нужно было еще как-то приготовить. Пробовали бросать его в костер, но при этом половина или две трети плода обугливались, а «белая» часть нередко оставалась твердой, и тогда Фима придумал оригинальную технологию: у полевой кухни и особенно на задворках офицерской столовой валялось много пустых жестяных банок из-под американских консервов, и Фима предложил класть картофелину в одну банку и закрывать ее другой, с обжатыми краями. Этот «снаряд» бросали в костер, и буквально через несколько минут картофель в банке спекался. Его ели вместе с кожурой. Когда не было под рукой консервных банок, картофель пекли, укладывая его на грунт, и, накрыв немецкими касками, поверх них разжигали костер. Года полтора назад недалеко от их лагеря проходила линия фронта, и касок здесь валялось много. Дурачась, иногда надевали немецкие каски на себя и кричали: «Хайль», как глупые немцы в советских патриотических фильмах. Надевал немецкую каску и Фима: говорили, что она ему шла. Все смеялись, смеялся и он, не представляя себе, как она ему будет потом нужна.
Впрочем, фокусы с картофелем получались не всегда — часто не было свободного времени на налета на огороды. Тогда пытались добывать еду у местных, выменивая ее на мыло и махорку из солдатского пайка или на какие-нибудь «штатские» шмотки, чудом сохранившиеся в солдатских вещевых мешках, как память о «другой» жизни. У некоторых еще были остатки денег. Если же приобрести каким-нибудь путем человеческую еду не удавалось, ложились спать голодными.
Фима понемногу привыкал к ответственности за тех, кто оказался в его отделении. Правда, отношение к нему не всегда было столь уважительным, как во времена «заготовки» сосны и при внедрении эффективного метода печения картофеля. И когда по приказу санинструктора роты он принялся стричь своих подопечных хорошо знакомым ему по кокандским швейным делам инструментом — портняжными ножницами, отхватывая у них кусочки кожи в основании волос, он наслушался в свой адрес такой матерщины, которую усвоил и которая в дальнейшем послужила ему эффективным средством управления своим небольшим коллективом.
* * *
А в это время в далеком от Солнечногорска Запорожье генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн фон Левински в своей ставке — ставке группы войск «Юг», которой он командовал, — принимал дорогого гостя — своего любимого фюрера. Манштейн потратил немало дипломатических усилий, чтобы заполучить этого дорогого гостя. Следует отметить, что, в отличие от большинства диктаторов, Адольф, хоть и был бесноватым, но труса никогда не праздновал, и в завоеванной, как ему казалось, навечно Украине он бывал неоднократно. Да и в манштейновскую ставку в Запорожье, находившемся в опасной близости от откатывающегося на запад фронта, 8 сентября 1943 года он прибыл во второй раз. Он искренне верил в свою судьбу, пока еще ему не изменявшую. Манштейн принял своего хозяина по-царски: стол был изысканно сервирован майсенским фарфором, хрусталем, серебряными приборами, включая кольца для салфеток. Дело в том, что среди расстрелянных в Запорожье четырех тысяч евреев были не только женщины и дети, но и богатые пожилые люди, обладавшие различными раритетами «с раньшего времени», и часть их выморочного, как говорят юристы, добра, уворованного немецкими «рыцарями» и вывозившегося в рейх в 43-м, когда стало ясно, что дело — швах, Манштейн с легкой душой оставил для таких торжественных случаев (сам он старался быть аскетом) при ставке, поскольку считал, что, как бы то ни было, но все эти ценности награблены исключительно благодаря успехам славного вермахта.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
