— Смотри на дорогу! — говорил отец. Учил главному в жизни: смотреть на дорогу. Смотреть-то — смотрел, но что видел?
На те времена работа городского транспорта прекращалась до захода солнца. Раннее прекращение движения общественного транспорта объяснялось военным положением: "искрение токосъёмника демаскирует…" — что-то было мышиное в таких страхах, но они объяснялись просто: не увидят вражеские авиаторы сверху искрения трамвайного токосъёмника — глядишь, и минуют их бомбы! Вся надежда на спасение возлагалась на неприметность. А зачем это? У штурмана вражеского летательного аппарата имеется карта с полётным заданием на бомбардировку объектов, и если он получал приказ командиров разнести в пух и прах железнодорожный узел в "стране советов", то, как он может отклоняться от курса и сбрасывать груз на отдельно движущийся искрящий токосъёмником трамвай? Немецкий ас и нарушение приказа!? Как можно!? Да и как разглядеть "с высоты птичьЯго полёта" искрящий токосъёмник трамвая? Какое зрение нужно иметь вражескому пилоту, чтобы углядеть искрящий токосъёмник трамвая? Но кто тогда знал о таких тонкостях? О них нужно было думать, но у большей части граждан города вражеские авианалёты полностью отбили способность соображать. О каких "искрящих трамвайных токоприёмниках" речь вести!? Страх задавил всё. Очень часто страх был не собственный, а со стороны "руководящих товарищей". Таким страхам есть другое название: "приказные". Дали тебе указание "бояться" — будь любезен выполнять указание и трястись до потери человеческого образа. Любой "партейный" балбес был твёрдо уверен, что "спасение города от бомбёжек кроется в не искрящих трамвайных токоприёмниках"! И кто бы посмел ему возразить!? А пулю за "пособничество врагам" не хочешь!? Усомниться слегка в словах и без ухмылки — пожалуйста, но явно выражать сомнения никто не решался. Все стали очень знающими людьми, а те "умники", кои не верили, что вражеский лётчик способен увидеть с высоты искрящий токоприёмник трамвая, все и враз куда-то подевались. Каждый, кто остался тогда в городе, доподлинно знал, как нужно вести войну, но об этом помалкивал по нашей извечной привычке молчать. Многим хотелось посмотреть на течение дальнейших событий.
Как-то в один из вечеров отец загонял вагон в парк. Я был с ним. Время вечерним назвать было нельзя, солнце висело ещё высоко, но вагон уже был пуст. "Граждане пассажиры" нутром чуяли, что приближается такое время суток, когда желательно быть "под крышей дома своего". Война продолжается, война настоящая, а не какое-то там "недоразумение на границе" и все неприятности, что она несёт с собой — подлинные, настоящие! Издавна считается у нас, что если вокруг назревают неприятные события, то их следует переждать дома. "В своём углу", каким бы убогим угол не был.
И когда вагон был поставлен на место, когда слух полностью очистился от шума работы трамвайных двигателей — со стороны заходящего солнца я услышал низкий гул. Первый, услышанный мною гул работающих авиационных моторов. То, что к нам приближалось, было невидимым и гудело с какими-то падениями и подъёмами в звучании. Такого термина, как "модуляция", я тогда не знал.
На пятую, или четвёртую встречу с гудящими устройствами все жители города знали, что от такого прерывистого гула в небе им хорошего ждать нечего, прерывистый гул моторов со стороны заходящего солнца ничего хорошего не сулит слушателям: бомбовая нагрузка машин "Люфтваффе" полная и будет "концерт"!
Первый налёт вражеской авиации, повторяю, начался в момент, когда отец загонял вагон в "стойло". Отцов вагон поворачивал в ворота парка. В небе гудели самолёты, но гул никак не отражался на действиях отца: спокойно, без спешки он ставил вагон на место. После того, как вагон был поставлен и опущена "дуга", он зашёл к женщине в стеклянной будке и что-то ей сказал.
Всё было сделано быстро, и мы споро отправились в монастырь. Много позже, уже взрослым, увидел репродукцию картины большого художника "Дети, бегущие от дождя". Когда увидел картину, то почему-то вспомнил пробежку с отцом от трамвайного парка до родной монастырской кельи. Разница нашего бега и детей на картине была существенной: если на картине девочка несёт на себе братца, и общий ход у них был одинаков, то в нашем случае меньший, то есть я, "чесал" впереди старшего!
В первый налёт городу не сильно досталось. Вражеская авиация в основном "долбила" железнодорожный узел, что находился километрах в трёх-четырёх от монастыря. Это было первое "боевое крещение" монастырю. И в первый налёт нам показали, как это "крещение" производится. Первый налёт, если мне не изменяет память, был и последним для самого демократичного вида городского общественного транспорта — трамвая: где-то одна из глупых вражеских бомб разнесла тяговую электрическую станцию. Никто, разумеется, и никаких ремонтов на тяговой по/станции после налёта вражеской авиации делать не собирался, и на другой день по утру, жители города безропотно перешли на древний, демократичный и здоровый вид передвижения по городу — собственные ноги. Этот способ передвижения в России известен под названием "одиннадцатый номер" и старые люди его хорошо знают.
Рассказ о самом демократичном и прекрасном средстве передвижения — трамвае, закончу песней, маленькой и весёлой, кою подарила тогда матушка:
"Вагон ползёт, как черепаха
вожатый спит, как бегемот.
Кондуктор лает, как собака:
— Пройдите, граждане, вперёд!
Старые, знавшие люди, говорили, что тяговую подстанцию, что питала электроэнергией городской транспорт, была взорвана отступающей Красной Армией согласно требованиям "вождя" "оставлять после себя врагам выжженную землю". "Пусть горит земля под их ногами!" — заодно "родная земля" выжигалась и для и тех, кто на ней оставался в захват врагам.
— Бес, скажи, какой из народов Европы в прошлую Большую войну точно так же прибегал к тактике "выжженной земли", как и мы в 41-м?
— Для чего тебе это нужно знать?
— Голое любопытство. И немного гордости: "никто так не делал, а я вот — смог!"
Но что электростанцию взорвали "наши" — в это не верю: город от трамвая избавила авиация Люфтваффе… и т. д.
"Первая любовь" приходит или к кому-то, или к чему-то, но чтобы к двум одновременно — об этом ничего не знаю.
— Чего тут знать? К тебе любовь пришла в августовский вечер, когда отец загонял вагон в стойло… в парк, то есть…
Так и было, помнит бес! — близился жаркий и тихий вечер. Любовь появилась со стороны захода солнца и это были удивительные птицы, не махавшие крыльями, как все другие, нормальные… Доселе невиданные птицы проплывали высоко в небе в строну восхода солнца и в большом количестве. От стаи шёл удивительный, не слышанный прежде, гул.
Почему "железные птицы" стороной пролетали город — тогдашнюю причину невнимания бомбардировочной авиации Люфтваффе к нашему городу никто объяснить не мог. Пожалуй, с того первого налёта "бомбируемые" и дали определение работы авиационных моторов вражеской авиации:
— Ну, сволочи, "заныли"!
И я влюбился в авиацию! С "первого взгляда"! Раз и навсегда. И то, что встреча была с вражеской авиацией, и что "любимая" явилась на встречу с намерениями убить и смешать с землёй, или хотя бы только покалечить — её прелесть от этого меньше не становилась и не исчезала.
В вспыхнувшей любви к авиации вижу извращение: любовь появилась не к советским "аппаратам тяжелее воздуха", а к вражеским! Настоящее, неприкрытое извращение! Любовь к устройствам, кои летели с запада с намерениями отнять жизнь — разве достойны любви? И виноват ли я? Появись первыми в небе над монастырём краснозвёздные летательные аппараты, да если бы они ещё и надрали чужим "ерапланам" задницу — я бы их полюбил, им бы и достались мои первые чувства к авиации. Но тогда в небе не было иных "аппаратов тяжелее воздуха", помимо чужих и гудящих низким, прерывающимся гулом. И с единственной целью: всё и вся смешать с землёй! Возможно, в то же время где-то и кому-то с неба сбрасывали пропитание и одежду, но я получал совсем иные "гостинцы".
И всё же полюбил самолёты потому, что они были красивые! Жестокие, страшные, неудержимые, беспощадные, неразборчивые, непонятные, но — красивые! Когда они шли "волнами" на восток, а на востоке от монастыря находилась станция — все пролетарии монастыря радовались нормальной, естественной христианской радостью:
— Слава Богу, пронесло! — в словах содержалась великая благодарность богу за то, что не позволил вражеским авиаторам разгрузить бомбовые люки машин на их головы. Почему никто тогда не говорил, согласуясь с догматами христианства:
— Доблестные асы Рейха, черти бы вас взяли! Вы на восток курс держите? Сбросьте ужасный груз своих "ноющих" самолётов на наши головы! Разгрузитесь на нас бомбами — и тогда нашим братьям на востоке ничего из смертельного груза не достанется! Пусть они останутся живы! Убейте нас, но не их! Мы оккупированные, мы основательно и навсегда порчены оккупацией в глазах "советской власти", отныне мы граждане второго сорта. Мы готовы закончить пребывание в мире сем согласно нашей любимой "крылатости": "сам погибай, а…" — так нет же, не слышал таких призывов к небу, где проходили тяжело груженые самолёты Luftwaffe Bommbenfliegerkrafte. Бомбардировочная авиация, то есть. Она, "любимая"! Немецкого языка не знаю, но хотелось бы писать об авиации и её тогдашних "забавах" с мирными гражданами только на немецком языке. Оно и понятно: если меня долбит немецкая авиация — о ней следует говорить на немецком языке, наступит время прятаться от советской авиации — вспомню русский язык.
