Он вернулся в палатку, не торопясь закурил и, заметив, как под приспущенными веками Белолюбского поблескивают глаза, сказал ему:
– Что притворяться, ведь не спите? Поднимайтесь.
Белолюбский тяжело вздохнул и сел.
– Курить хотите?
Белолюбский смотрел и молчал, точно приговоренный к смерти.
– Значит, не хотите курить? – повторил вопрос Шелестов.
Белолюбский передернул плечами.
– Да нет, закурю, если дадите.
Шелестов достал папиросу, прикурил ее о свою и, дотянувшись до Белолюбского, сунул ее ему в рот.
– Куренье успокаивает нервы, – заметил майор, сделал глубокую затяжку и выпустил дым. – Что ж, давайте продолжим беседу. У вас есть настроение?
Белолюбский молчал. Конечно, откровенная беседа его не устраивала. Ему хотелось бы ограничиться тем, что он уже сказал о себе и о Шараборине. Но во имя того, чтобы вызвать к себе известное расположение или даже жалость со стороны майора, ради того, чтобы получить возможность оказаться в дороге без наручников, он готов был пойти на все. Надежда на это ни на минуту не покидала Белолюбского. И хотя он отлично понимал, что после оказанного сопротивления лейтенанту, после попытки расправиться с ним ему почти невозможно рассчитывать на доверие, он на что-то надеялся. Больше того, надежда росла и крепла. Теперь Белолюбскому было ясно, что вопрос преследования Шараборина отпал. Шараборин уже вне опасности и наверняка у Кривого озера. Значит, следует думать лишь о том, как обрести свободу, как вырваться из рук майора. Можно, конечно опять избрать тактику молчания, но что это даст? Пожалуй, ничего. Это лишь обозлит майора, настроит его против него. И, видно, придется опять говорить, с расчетом, что этот разговор будет последним. Не может быть, чтобы не было выхода.
– Ну так как? – напомнил майор, прервав раздумье Белолюбского.
– Спрашивайте, – ответил тот.
– Только без вранья, – предупредил майор.
– Я говорю правду.
– Пока вы ничего не говорите, – поправил его майор.
– Ну, говорил.
– Это мы увидим. Дальше увидим, – сказал он и спросил: – Сколько времени пробыл на руднике Шараборин?
– Пожалуй, суток двое.
– Точнее.
– Не знаю.
– Вы давно знаете Шараборина?
– Давно.
– Примерно?
– Лет… лет… – Белолюбский прищурил глаза. – Да, лет двадцать.
– Где он останавливался в этот раз на руднике? У кого ночевал?
– Точно не знаю. Я бы сказал. Честно говорю, – точно не знаю.
– А не точно?
Белолюбский пожал плечами, усмехнулся. Ох, и дотошный человек этот майор.
– Меня это, скажу правду, даже не интересовало, – ответил он.
– Почему?
– Ну, видите… Я вам уже говорил. Повторю еще раз. Я давно решил покончить со своим прошлым и на руднике работал честно. Я собственным потом хотел смыть со своего тела родимые пятна. Об этом вам все скажут. Спросите любого на руднике. А когда появился Шараборин, я понял, что от прошлого не так легко отделаться. Признаюсь честно: у меня даже возникла мысль прихлопнуть Шараборина, но рука не поднялась. Одно дело защищаться, и совсем другое нападать.
– Где же вы с ним встречались, беседовали? – последовал вопрос.
– А так, где придется, в разных местах.
"Запутает он меня. Ей-богу, запутает!" – подумал Белолюбский и решил отвечать по-прежнему спокойно, хорошо понимая, что ответами на такие невинные вопросы медлить нельзя. Надо отвечать, не задумываясь.
– Конкретнее?
– Конкретнее? Пожалуйста. Один раз возле моего дома, это в ту ночь, когда он только явился на рудник. Второй раз у пруда, как мы заранее условились, в третий – около конторы, а в последний – возле продовольственного магазина.
– На воздухе?
– Да.
– На морозе?
– Конечно. А что тут такого?
– Ничего, ничего. Я просто уточняю. Ключи от сейфа вы ему тоже передавали на воздухе?
– Да, у пруда. А возвратил он их мне у продовольственкого магазина.
Шелестов кивнул несколько раз головой и закурил новую папиросу.
– Фотоаппарат Шараборин держал при себе или передавал вам? – спросил он после небольшой паузы.
– О! Шараборин хитрый человек.
– То есть?
– Он знает, что надо держать при себе.
– Значит, надо понимать, что фотоаппарат в ваших руках не был?
– Ни разу.
– Ясно.
– А зачем Шараборин взял деньги у убитого Кочнева?
Белолюбский усмехнулся, и лицо его приобрело сейчас то выражение, которое впервые там, на руднике, в кабинете Винокурова, даже понравилось Шелестову.
– Хитрость придумал. Рассчитывал на то, что следствие придаст убийству Кочнева уголовный характер и пойдет по неправильному пути. Убит, мол, с целью ограбления.
– Интересно, интересно… Коварный человек ваш Шараборин, – задумчиво произнес Шелестов. – Ну, а теперь расскажите мне по порядку, как вы дошли до жизни такой? Все, все расскажите. Кто вы, в конце концов по профессии, чем занимались, откуда родом. Учтите, что рано или поздно это придется рассказывать. А время у нас есть.
– Вывертывать себя наизнанку? – спросил Белолюбский.
– Если вам это сравнение нравится, – пожалуйста.
– Тогда разрешите мне еще раз закурить. Я покурю, подумаю. Конечно, жизнь это такая штука, что запомнить ее всю невозможно. Из-за давности времени многое выпало из памяти, но кое-что и осталось.
– А вы постарайтесь вспомнить, – посоветовал Шелестов.
– Постараюсь, – согласился Белолюбский и прикинул: "Мягко стелет, да как бы спать было не жестко. А какой выход? Опять путать? Путать все, с начала до конца? А вдруг ему обо мне известно больше, чем я думаю? Как тогда? Можно ли тогда рассчитывать на какое-то снисхождение и надеяться на то, что он снимет наручники? Едва ли. Ну, и наконец, это же просто беседа. Протокол-то он не пишет. А если мне не удастся вырваться, я заговорю по-другому".
Он жадно выкурил папиросу и начал рассказывать о себе. Но рассказывал неохотно, лениво. Он не говорил, а как бы жевал жвачку, липкую, тягучую. Складывалось впечатление, будто слова застревали у него в горле и он не находил в себе сил вытолкнуть их оттуда.
Когда Белолюбский делал длительные паузы или уходил явно в сторону, Шелестов поправлял его, умело ставил наводящие вопросы, обращал внимание на разрывы и пробелы в биографии, на неувязки во времени и датах, сравнивал противоречивые, взаимно исключающие друг друга утверждения и спрашивал, какое из них надо считать правильным.
