Я попытался разжать руки – попытался как только мог, но мне это не удалось. Я еще, помню, подумал: «Что за ерунда?» Но пальцы оставались как будто склеенными.
– Свобода, – произнес Сомервиль, и пальцы отпрянули друг от друга, как случайно столкнувшиеся на улице старинные враги.
– Ничего себе, – я рассмеялся главным образом от удивления. Но испытывал я и некоторое смущение, как будто стал жертвой неожиданной шутки.
– Вы вели себя совершенно естественно, и вам ни о чем не надо беспокоиться. Все это время вы бодрствовали, вы осознавали все, что делали, и все-таки проявили способность расслабиться. Все дело в расслаблении, Мартин. В нем вся загвоздка.
Но я по-прежнему относился к происходящему с определенным недоверием.
В гипнотической технике Сомервиля не было ничего таинственного – ни пронизывающих взглядов, ни эзотерических пассов. Он работал голосом, подгадывая так, чтобы каждая фраза приходилась на мой вдох или выдох. Это было трудно, это было несколько навязчиво, но ни в коем случае не невыносимо. Звук был хорошо темперирован, даже сейчас он стоит у меня в ушах – исполненный благородства и нежности голос, каждым слогом, не говоря уж о слове, обещающий осторожно и безопасно перевести слушателя на другой берег, в то место, откуда навеки изгнаны тоска и боль. Но какая-то часть моего сознания противилась этому приглашению. И Сомервиль наверняка сознавал это. Он еще раз поговорил со мной о мотивации и в конце концов убедил, что, если я хочу успеха процедуры, мне нужно расслабиться и всецело положиться на него.
Мои воспоминания о последовавшем затем сеансе сводятся исключительно к тому, что было на его протяжении произнесено. Хотя я пребывал в полном сознании и помню все, что случилось, – вплоть до того момента, когда Сомервиль предложил амнезирующее вмешательство, – я постепенно утратил представление о том, где нахожусь. Это весьма причудливое ощущение сродни тому спокойному, сумеречному состоянию, которое наступает непосредственно перед сном, когда сознание сбрасывает свою тяжесть и начинает неторопливо взмывать куда-то вверх. И в то же самое время это было крайне концентрированное, крайне захватывающее переживание, вроде того, что наступает, когда читаешь увлекательную книгу или смотришь увлекательный фильм и забываешь при этом обо всем на свете. Мне вовсе не показалось неприятным с легкостью и без страха скользнуть в иной мир, в котором, кроме меня, имел право на пребывание только Сомервиль. И хотя он достаточно быстро выпал из поля моего зрения, перестав существовать физически, однако же его голос сопровождал меня повсюду, куда я ни устремлялся. И во всех этих странствиях голос Сомервиля не следовал за мною, а, наоборот, был впереди и указывал мне дорогу.
– Откиньте голову, – начал он, – закройте глаза и внимательно слушайте все, что я вам скажу. Я хочу, чтобы вы воспринимали каждое мое слово. Следите за тем, каким тоном я говорю, как я выговариваю те или иные слова... Сосредоточьтесь на моем голосе... на моем акценте... на всем, что связано с моей манерой говорить. Ничто иное не имеет значения. Сосредоточьтесь на моем голосе.
Мне хочется, чтобы вы представили себе, будто мы находимся в библиотеке. Тихое, спокойное помещение, уставленное книгами, уставленное с пола до потолка томами в кожаных переплетах. Мы с вами вдвоем стоим у раскрытого окна... смотрим в сад. В конце сада вам видна старая каменная стена, поросшая плющом и жасмином. А за ней – зеленый луг, простирающийся до самого берега... Солнечные лучи играют на воде и отражаются в волнах, то поднимающихся, то опускающихся... Нам тепло, нам уютно, нам нравится стоять здесь. Далеко в море – маяк... Вы его видите? Покажите мне, пожалуйста, где он. Рукой покажите!.. Так, очень хорошо.
У нас под окном балкон. И винтовая лестница ведет прямо с него в сад. А теперь сосредоточьтесь на моем голосе. Нам надо спуститься по этой лестнице... вниз... поворот... и вот мы уже в саду. Мы слышим уже шепот моря... А как печет солнышко!.. В воздухе пахнет чем-то летучим. А вон там, в углу сада, меж двух деревьев, висит гамак... Покажите мне рукой, где он! Очень хорошо. Теперь я попрошу вас подойти к гамаку и лечь в него. Чувствуете, как он качается, пока вы в него укладываетесь? Качается на теплом, еле заметном ветерке. Вы совершенно спокойны. Вы расслаблены... Вы погружаетесь в гамак все глубже и глубже... вы спокойны, вы расслаблены... А сейчас вы спите!
Голос внезапно стал крайне громок, а затем наступило молчание. Как мне показалось, довольно долго я слышал только скрип петель гамака, раскачивавшегося туда-сюда, да сдавленный шум волн, на порядочном расстоянии отсюда разбивающихся о берег. Позже мой вожатый вернулся и повел меня прочь из этой бесконечно тихой обители. Мы, объяснил он, пустились в путь вдвоем, в путь по дороге открытий. Разумеется, мне не придется никуда идти, если мне самому этого не захочется. И в любой момент по моему сигналу мы можем прервать путешествие, или отправиться куда-нибудь в другую сторону, или повернуть назад и вернуться в сад под окном библиотеки. Для этого мне достаточно произнести одно слово – самое обычное слово, но путь, он предупредил меня, будет легок далеко не всегда и не повсюду. Этот путь поведет нас по складкам мантии тьмы, закрывающей лик Неизведанного, в самые глубины моего подсознания... Нет, бояться тут нечего. Свет истины будет сопровождать нас, и вдвоем мы сумеем найти то, что ищем, а затем уже без боязни возвратимся в свое прибежище в саду.
То, что последовало за этим пусть и высокопарным, но гипнотически весьма эффективным вступлением, шло путем постепенной разрядки эмоционального напряжения. Тщательно воссоздав макет (в театральном смысле) и образность моих видений в той мере, как я их ему описал, Сомервиль начал восстанавливать обстоятельства, в которых видения мне являлись. Постепенно он возвратил меня к тому субботнему утру, когда я убил собак. Он провел меня по тем местам, где меня в первый раз одолела галлюцинация. Он усадил меня за стол к доктору Хартман и велел решать тест Роршаха. Он разбудил меня ночью во вторник и повел в угол комнаты на Мулберри-стрит – туда, где стояла ширма... И в каждой из обстановок он задавал мне вопросы о том, что я видел, что помню, что чувствовал. Но ответы были неизменно обескураживающими. Я ничего не знал.
Мы возвратились в сад возле библиотеки.
И снова я лежал в гамаке и слушал шум волн. Я ощущал запах жасмина и плюща, и солнце жарко дышало в лицо.
– Почувствуйте, как тепло, которое вы вдыхаете, растекается по всему вашему телу. От ног к животу... к груди... в голову... вы расслабляетесь, вы становитесь раскованны, более и более раскованны. А когда вы выдыхаете, тепло исходит из ваших рук и проникает в кончики пальцев... в самые кончики. Вы чувствуете, как расслабились все мышцы вашей шеи. Расслабились и налились тяжестью. Вы расслаблены и спокойны. С головы до пят вы сейчас совершенно расслаблены. Ваше сознание спокойно. Вы слышите только мой голос... Слышите только то, что я говорю...
А теперь, Мартин, мы возвращаемся... мы возвращаемся...
И ставни рухнули.
Начиная с этого мгновения я ничего не помню. Все дальнейшее основано на магнитофонной записи.
По окончании сеанса Сомервиль передал мне кассету – по его утверждению, полный текст нашей беседы – и объяснил, что ему хотелось бы, чтобы я сам еще раз все это прослушал. Он не сообщил мне, однако же, что удалил с кассеты часть записи. Лишь несколько недель спустя я обнаружил, что запись подверглась его цензуре и, руководствуясь этими соображениями, он заблокировал часть моей памяти во время гипнотического сеанса: он решил, что я еще не созрел для того, чтобы в состоянии бодрствования воспринять все сказанное без купюр. И скорее всего, он был прав. Я воспроизвожу сейчас запись, восстанавливая ранее опущенные в ней места. Это, возможно, нарушает хронологическую последовательность, но зато позволяет понять, как именно Сомервиль обходился со мной впоследствии и почему.
– Мне хочется, чтобы вы представили себе, – продолжал голос, – число, соответствующее вашему нынешнему возрасту. Вам не надо ничего говорить, но когда представите это число, поднимите руку... Хорошо. Теперь, когда я начну считать в обратном порядке, начиная с тридцати трех, вы будете представлять себе каждое произнесенное мною число и будете становиться в соответствии с этим все моложе. Каждое число будет означать ваш нынешний возраст. Тридцать два... Тридцать один... Тридцать... По мере того как я считаю, ваши воспоминания становятся все более отчетливыми. У вас перед глазами встают картины из прошлого. И на протяжении всего времени ваша память становится все яснее и яснее.
Он начал обратный отсчет, делая перерывы секунд по тридцать между числами.
– Двадцать два... Двадцать один... В каждый возраст, который я называю, вы входите по-настоящему и полностью. Вы увидите себя двадцатилетним... Вспомните, каково это... Девятнадцать... и все время вы становитесь все моложе и моложе.
