Он пробормотал это очень тихо, чтобы Маран, сидевший у самого окна, ничего не разобрал. Но комиссар мог бы говорить и громко, ибо Маран явно не замечал происходившего вокруг него.
Метцендорфер только тихо вздохнул в ответ - это ясно показывало, что он знает, сколь скверно обстоят дела Марана.
Покуда Гроль вручал адвокату листки протоколов, Брумерус - Грисбюль видел это в окно - преспокойно сидел внизу в своей «боргвард изабелле», поигрывая рулем. Этого человека, казалось, ничто не могло задеть за живое. Он оставался невозмутим, он оставался высокомерен, он, казалось, забыл о женщине, из-за которой разыгралась эта трагедия. Он ее - так, наверно, выразился бы он, пользуясь привычным коммерческим лексиконом, - «списал». Ему уже нет дела ни до ее радостей, ни до ее горестей, ни до ее любви, ни до ее боли, он мысленно отметил ее знаком «бывшая» и причислил к ряду тех женщин, которые сыграли в его жизни свои маленькие, приятные для него роли. Теперь занавес опустился, на сцене идет перемена декораций, новая исполнительница уже загримировалась для него, а что касается ее текста, то хоть он и знает его наизусть, но слышать, как слетают эти слова с новых соблазнительных губ, все-таки каждый раз снова приятно. Он даст ей почитать «Лолиту», там, на даче, когда уберут труп - а это произойдет еще сегодня, - и постарается успокоить прессу, избежать скандальной шумихи. Ему нужно сохранить лицо перед заказчиками, а заказчиков можно подкупить - и в частном порядке, и, конечно, тем так называемым «общественным мнением», которое представляет газета «Бильд».
Грисбюль догадывался о мыслях этого могучего мужчины, к которому сейчас подсаживался адвокат. Вот они уже беседовали, и Грисбюль задумался, будет ли адвокат врачу добрым советчиком. Пусть он ему друг или был другом - мало ли какие новые выгодные связи откроет эта совместная поездка в машине.
Грисбюль услышал, как комиссар дает необходимые указания инспектору Биферли; Гроль облекал их в форму предложений, чтобы не вызывать у того чувства противоречия, он все-таки хорошо знал людей, этот Гроль!
Биферли исподволь обретал утраченную было самоуверенность. В сущности, все шло хорошо: Бернек получил свою сенсацию, доктора Марана, правда, придется забыть, это хоть и неприятно Биферли, как его пациенту, но жена доктора, ставшая теперь притчей во языцех, продаст маленькую виллу, там поселится другой врач, к нему перейдет клиентура Марана, и этот другой будет так же внимателен к Биферли. Да и все неприятности, которых можно ждать от начальства, он легко отведет от себя: Гроль за все отвечает, он, Биферли, будет упорно ссылаться на свою несамостоятельность, а вот если бы Гроль предоставил ему свободу действий, тогда бы… Так он постепенно оправился, ему стало ясно, сколь важную роль он сможет играть и в последующие дни и со сколькими трудными вопросами обрушатся на него друзья и знакомые. А он не будет отвечать на эти вопросы, он не имеет права разглашать служебную тайну, он ничего не выдаст, черт побери!
8
У окна виллы, прилепившейся к горе, стояла женщина и смотрела вдаль. Она глядела через унылый, бурый, мокрый луг вниз на дорогу, по которой ей так часто случалось ездить и которую она так хорошо знала.
Клочья тумана поднимались все выше, цеплялись за купола гор, вздувались и рвались на резком ветру, повисали, развеявшись, горизонтальными полосами, похожими на грязную марлю. Высоко над ними небо было сплошь серое. Эту часть земли словно бы прикрыл какой-то отвратительный цементный колпак, за который нельзя было заглянуть. Лишь в одном месте цемент отливал серебром, там, должно быть, стояло солнце.
Маргит Маран думала о том, что ей придется расстаться с привычным бытом. Это было ей ясно. Она знала также, что ее мужа осудят. Его разлучат с ней - на какой срок, она не знала. Когда она задала этот вопрос Метцендорферу, тот пожал плечами и отвел взгляд. Она пыталась представить себе ход мыслей судьи, который будет разбирать это дело; она понимала, что ее жалеть он не станет. Ей было ясно, что она может развестись с Мараном, но этого она не хотела. Она старалась не обманывать себя. Она молода. Мужчины будут домогаться ее, возможно, что тому или другому она уступит. Но принадлежать она хотела своему мужу. Он достаточно натерпелся и настрадался из-за нее, он совершил безумный поступок, но совершил его из-за нее;никто другой не подверг бы себя из-за нее такой опасности, не принес бы ради нее такой жертвы, и неважно, что поступок этот отвратителен и, по сути, бессмыслен.
Она увидела, как скользит по изгибам дороги «боргвард изабелла», и ее стало знобить. Ей почудилось, что это уплывают годы ее жизни, - годы, которые она проиграла, не только три последних года, но и неведомое число будущих лет. Она подалась вперед; она разглядела возле Брумеруса рыжеволосого друга ее мужа. Они не смотрели в ее сторону - они, по-видимому, беседовали. Все было совершенно нереально: она думала, что тот, кто сейчас ведет машину, убит, а он сидит за рулем, целый, невредимый и, возможно, неуязвимый, и болтает, и будет еще много лет болтать с самыми разными людьми, будет заключать сделки, нашептывать нежности любимой, развлекать общество веселыми и забавными историями. Но от нее он ускользает, через несколько секунд его машина скроется.
Она не удивилась, что Метцендорфер поехал с Брумерусом. Ее только поразило, что они даже не взглянули на этот дом, продолжая беседовать, как будто вообще ничего не случилось, как будто не было убийства, которое так или иначе касалось того и другого.
Она неподвижно стояла у окна. Кто-то открыл дверь комнаты; она услыхала робкие шаги домашней работницы, которая с утра металась по дому, как вспугнутая наседка. Маргит услыхала:
- Сударыня, как быть с ужином? На сколько человек готовить?
Ей показалось вполне естественным, что она на это не ответила, не смогла ответить и что дверь вскоре закрылась. Где-то в ее подсознании возник бледный образ этой добродушной, полной, некрасивой женщины: Маргит словно бы увидела, как та прокралась на кухню, вперилась глазами в плиту и, не зная, что делать, покачала головой. Но эта картина осталась неосознанной, не вызвала ни движения, ни слова, ни действия; Маргит чувствовала себя спрятанной в каменной коре растерянности и боли; кора эта образовалась вчера вечером и становилась все толще и тверже.
Она только и могла, что стоять у окна, глядеть на улицу и чего-то ждать. Чего - она сама не знала. Во всяком случае, она не обратила внимания ни на серую, высоко нагруженную чем-то телегу, ни на угрюмые очертания возницы на козлах, ни на тихий цокот копыт трусившей на спуске лошадки.
Когда солнце село, Маргит все еще стояла у окна. В котловинах уже скапливались и ворошились серые, прозрачные озерца тумана, и под каждым жухлым кустиком на лужайке перед домом тоже гнездилась серая муть. Но все это готовилось слиться в сплошную массу, суля одну из тех туманных ночей, в которые тоска растет, как плесень.
Она прильнула лбом к холодному стеклу, словно так ей было лучше видно: из Бернека, тарахтя, поднималась пестрая машина ассистента, который уже включил подфарники.
Она очень надеялась, что тот остановится у ее калитки! Но он прогромыхал мимо. Он даже не замедлил хода, и ее муж, сидевший на заднем сиденье, не повернул головы.
Когда беспокойная машина исчезла, Маргит наконец очнулась. Она медленно прошла к двери, что вела в сад, и отворила ее. Там она остановилась и посмотрела вдаль: туман постепенно все обволакивал. Она вышла из дому, поглядела по сторонам, как будто все здесь было ей внове, но казалось ей так, возможно, лишь потому, что она не просто предчувствовала, а знала, что со всем этим ей придется расстаться.
Она увидела желтый «опель-рекорд». Лакированные поверхности были усеяны крошечными жемчужинами влаги, стекла подернуты непроницаемой пленкой. Она подошла к машине, отперла и широко распахнула ворота гаража. Села в машину, пустила мотор и включила «дворники», которые торопливо высветили в пленке большой полукруг. Так она сидела долго, спокойно и как бы задумчиво, хотя думать она не могла. У нее были водительские права, но до сих пор она почти не пользовалась ими: у нее не хватало на это смелости. Ей было куда приятнее мчаться по дорогам, сидя рядом с умелым водителем. Наконец она включила первую скорость, и машина медленно тронулась. В гараже она зажгла фары, так всегда делал муж, и, когда отсветы на задней стене гаража стали маленькими, остановила машину. Потом раздался тот ни на что не похожий звук, с каким захлопывается дверца автомобиля. Идя мимо машины, которую так любил ее муж, она подумала, что эта машина устареет и развалится к тому времени, когда вернется хозяин.
Она скорчилась над багажником, словно от спазма в желудке, и расплакалась.
9
По виду обеих машин, изысканной «боргвард изабеллы» и Грисбюлева экстравагантного лоскутного коврика, никто бы не предположил, что их пассажиры имеют отношение к умышленному или хотя бы неумышленному убийству. Оба автомобиля мчались из Бернека к автостраде на Мюнхен; из низин уже там и сям выползали на дорогу клочья тумана, и машины хотели уйти от них, прежде чем фары упрутся в сплошную непроглядную муть.
