Доклад получился не очень долгий, так как руководство РККА было к нему просто не готово. Ведь Тухачевский изменил своей обычной тактике и шел не в лоб, обильно критикуя все и вся, кроме себя любимого, подспудно переходя на личности. Нет. Он их удивил и поставил в ступор. Мягкие, обтекаемые формулировки. Высочайшая детализация материала. Гигантский пласт цитат и ссылок на уважаемых людей. Поэтому, когда комиссия, собранная Сталиным для оценки предложений маршала, совершенно растерялась, Иосиф Виссарионович предложил собраться через две недели, чтобы уже «детально рассмотреть все замечания и предложения товарища Тухачевского».
Когда все ушли, Сталин сел за пристальное изучение доклада Михаила Николаевича, выписывая его замечания и предложения, очищенные от густой обмазки цитатами. Пришлось повозиться, но когда через два часа Иосиф Виссарионович закончил и перечитал получившуюся «портянку», то обомлел. Столько жесткой и решительной критики он никогда еще не встречал.
– Вот зараза, – тихо ругнулся с улыбкой Сталин, вспоминая, как внимательно слушал Ворошилов и местами даже смущенно улыбался, узнавая свои высказывания или радуясь отсылке к его мнению, и продолжил, но уже мысленно: «Что это: простая вежливость или попытка манипулировать моими людьми? Надо за этим «Лазарем [11]» приглядывать повнимательнее».
Глава 2
16 марта 1936 года. Москва. Дом на набережной. Квартира Тухачевского.
Неожиданный звонок в дверь в половине одиннадцатого утра заставил вздрогнуть как Нину Евгеньевну, так и Михаила Николаевича. Был понедельник, дочка Светлана была в школе. Никаких гостей не ожидалось. Так что после доклада у Сталина пятидневной давности Тухачевский напрягся не на шутку. Слишком мало времени прошло с тех пор. Не мог никто так быстро проверить сделанные им заявления.
– Добрый день, Михаил Николаевич, – произнес незваный гость.
– Добрый день, Лазарь Моисеевич, – произнес маршал. – Проходите. Не ожидал, если честно.
– Отчего же? – наигранно улыбнулся Каганович. – Почему один коммунист не может зайти в гости к другому?
– Потому что один из них находится под подозрением, – пожал плечами Тухачевский. – Зачем вам себя компрометировать связью с ним? Да и раньше мы не особенно тесно общались.
– Про подозрения – это верно, – с легкой улыбкой произнес Лазарь Моисеевич. – Товарищи по партии вам не верят, но они видят ваше искреннее раскаяние и хотят помочь исправиться.
– И в чем заключается помощь, которую товарищи мне хотят предложить? – невозмутимо спросил Михаил Николаевич. – Как я понимаю, это все не частная инициатива? – уточнил маршал, слегка поведя головой.
– Ах, вы насчет этого, – сделал нарочито удивленное лицо Каганович. – Да, нам с вами от товарищей нечего скрывать.
– Так и запишите на свой магнитофон, – произнес Тухачевский куда-то в сторону зала. Повернулся к Кагановичу и жестом пригласил его пройти в большую комнату.
– Магнитофон? – удивленно переспросил Лазарь Моисеевич. – Что это?
– Звукозаписывающее устройство. На магнитную ленту. У немцев с прошлого года вроде как стоит на вооружении частей связи особого назначения, занимающихся радиоразведкой. Что вы так на меня смотрите? В НКВД их еще не используют? Все на проволоку по старинке пишут?
– Я понятия не имею, на что пишут в НКВД, – произнес несколько озадаченный Каганович.
– Тогда и черт с ним, – улыбнулся Тухачевский. – Будем считать, что шутка не удалась.
– Чай? – решила проявить некоторую заботу Нина Евгеньевна.
– Буду вам очень благодарен, – улыбнулся Каганович, вешая пальто на крючок вешалки.
Пройдя в комнату и усевшись на диван, Лазарь Моисеевич осмотрелся и удовлетворенно хмыкнул.
– Я так понимаю, вы пришли по делу, а не ради соблюдения формальной вежливости? Может быть, сразу к нему и перейдем? – спросил Тухачевский. – Вас не смущает, что нас слушают?
– Сейчас нас не слушают, – со все той же шутливой улыбкой сказал Каганович.
– Опасный шаг, – задумчиво произнес Тухачевский. – Хозяин в курсе?
– Он и отправил. Я хотел с вами обсудить один вопрос, который нежелательно освещать при лишних слушателях.
– Вот как? – спросил Михаил Николаевич, задумчиво наблюдая за своим гостем. «Он врет, – подумал Тухачевский, наблюдая за характерной мимикой, – как по писаному. Вопрос только, в чем. Нас записывают, или Сталин не в курсе?» – И что же это за вопрос такой, что сотрудникам ГУГБ НКВД о нем знать не стоит? Насколько я знаю, подписку о неразглашении никто не отменял, да и серьезных ребят, преданных делу, не так чтобы и мало, особенно в органах, чтобы помочь оступившимся. Даже тот же Ежов, – от упоминания Николая Ивановича Каганович скривился. – Что? Он вам не по вкусу?
– Вы же сами его так отрекомендовали, что хоть сразу расстреливай. Партия заинтересовалась вашими заявлениями и стала проверять Ежова Николая Ивановича.
– Значит, все подтвердилось?
– Иначе с вами бы никто не разговаривал. Дали признательные показания. Выдали соучастников. Проверили. Осудили. Расстреляли. Вы же понимаете, что сейчас не те времена, когда партия может проявлять ненужный гуманизм.
– Отчего же не понимаю? Я ведь враг. Классово чуждое происхождение. Имперское военное образование. Гвардейский подпоручик Российской Императорской армии. Мне даже не нужно что-то замышлять, чтобы меня подозревали. Достаточно просто быть. Ведь я шикарный кандидат на роль иностранного агента или шпиона. Сколько «гостей» из прошлого сейчас осталось на производстве, в армии и органах? Единицы. Кем их заменяют? Классово близкими выходцами из рабочих и крестьян.
– Вам это не нравится? – лукаво улыбнулся Каганович.
– Нет, что вы. Это замечательный шанс реализовать творческий потенциал народа. Мне не нравится другое, что замена происходит слишком огульно и без оглядки на подготовку и образование. А вы ведь помните, что нам говорил по этому вопросу товарищ Ленин? С вашего позволения, процитирую, – сказал Михаил Николаевич и, дождавшись кивка Кагановича, выдал длинную фразу, рожденную в свое время вождем революции: – «Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами, и с Брешковской, и с Церетели. Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством, нести будничную, ежедневную работу управления в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники. Мы требуем, чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато было оно немедленно, то есть к обучению этому немедленно начали привлекать всех трудящихся, всю бедноту» [12].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
