Парень внезапно надул пузырем сизую от недельной щетины щеку и резко, как бритвой, мазанул по ней головкой спички.
Спичка загорелась. Я сглотнул слюну от удивления, едва не закашлявшись.
Вскоре в камере поплыл табачный дымок.
– За что устроился? – по-товарищески протягивая мне окурок, вопросил собрат по несчастью.
Я отмахнулся от его любезного предложения. Ответил:
– Ушел в пике, ничего не помню.
– Вот и я тоже, – грустно поведал он. – Жду вспышек памяти или сведений со стороны. Пили у Люськи, да, было… Потом пошел за добавкой. Дальше – короткое замыкание. Но, коли нас упекли не в вытрезвуху, а в реальную ментовку, значит, мы втюхались в историю с продолжением.
Дверь камеры отворилась:
– Колокольцев Юрий, на выход…
Я протер слипающиеся глаза. Молоденький, тоненький милицейский сержант, стоящий у входа в камеру, словно перенесся из прошлого, из далекой армейской учебки, и снова вытряхивал меня из сонного забытья в безрадостную действительность: дескать, вставай, новобранец, труба зовет! Да, труба мне. Поскольку не новобранец я, а задержанный, и зовет меня следователь.
Видимо, это карма. И на сей раз я и впрямь буду сидеть. И – поделом!
Руки за спиной, щербатая плитка милицейского предбанника под ногами, лестница на второй этаж, серые проплешины на истертом паркете, размытое спросонья и с похмела пространство тесного коридора, наконец, дверь с табличкой.
Ну, держись, дружок.
А вот и дознаватель. Первое впечатление окрыляет. Женщина лет двадцати пяти, личико открытое, симпатичное, свежее, милицейский мундир с капитанскими погонами без складочки, макияж безукоризненный, а какие колени выглядывают из-под юбочки, так славно облегающие безупречный изгиб бедер, какие колени…
А вот колец на ней златых – множество, причем одно – со скромным, но явно натуральным бриллиантом. Значит, дорогой следователь, обласканный, цену себе знающий, и уж наверняка не без почитателей прелестей, скрываемых за казенной одежкой… А тут я – с опухшей мордой, с перегаром и с горячим уголовным грехом за спиной. Нет надежд на совместный ужин с этой красавицей, а уж мечтам о прочем и вовсе отбой!
– Колокольцев Юрий Петрович… – констатировал следователь, цепляя небрежно перламутровым ноготком одну за другой лежавшие на столе бумаги, с моей персоной соотнесенные. – Что же вы так… неаккуратно?
– Карма, – сказал я без юмора.
– Твердой поступью идете на серьезный срок, – вполне дружелюбно продолжила она.
Положительные сексуальные эмоции начали стремительно угасать. Теперь мне хотелось одного: припасть к запотевшему бокалу с пивом. Последствия вчерашних возлияний жестко брали свое, свербя в иссохшем нутре и нудной болью распирая череп.
– Итак, все ясно, – продолжила она с терпеливым вздохом. – Забыв, что смесь алкоголя и бензина крайне опасна, и, возвращаясь на личном автомобиле домой в нетрезвом состоянии, вы совершили аварию, причинив имущественный ущерб гражданину Серосливову, находящемуся ныне в травматологическом отделении городской больницы за номером тридцать шесть…
– И чего с ним? – бесцеремонно перебил я ее тираду.
– Перелом трех ребер, трещина бедра… И многочисленные глубокие повреждения тканей лица дробовым патроном из незаконно принадлежащего вам револьвера «кольт» западногерманского производства.
– Как… дробовым? Это же газовая стрелялка…
– Дробовая и одновременно газовая, – пояснила она покладисто. – Патроны калибра девять миллиметров внешне отличаются лишь материалом гильз. У газового патрона они медные, у дробового латунные. Уж коли носите ствол, разберитесь, как он стреляет и чем… Кстати, вам действительно не повезло: в барабане боевой патрон был один, остальные – так, для вони… По случаю, чувствую, вам игрушка перепала.
– Но жив, главное, этот-то?..
– Это главное, точно… – она улыбнулась снисходительно. Губы у нее были сочные, даже припухлые, словно зацелованные, без следа помады, но очерченные самой природой безукоризненно, как рисованные. – Но вот второстепенных элементов набирается столько, что все главное и позитивное они перекрывают с лихвой. Начнем с физиологии…
– Имеете в виду нетрезвое состояние? – заторопился я с оправданиями. – Так я вам по этому поводу тоже деталь вставлю в смысле пояснений… Когда потерпевший из машины выполз, я его очень объективно рассмотрел… И хотя он полученными повреждениями некоторым образом маялся, но я по ста признакам уяснил: человек еще круче меня погулял. Его-то освидетельствовали? Да и ехал он, шляпа, с выключенными габаритами, отчего я его и не углядел в темноте. К тому же нарушение обоюдное…
– Это кто вам сказал? – пауза. – Я, кстати, с Шуваловым час назад говорила… – Последнюю фразу она произнесла нейтрально, словно бы невзначай обронила. И потупила глазенки свои ясные, с давно изжитой, увы, наивностью. – Как вы ему вчера позвонить-то успели…
Я кивнул потерянно, в который раз с благодарностью вспоминая своего тезку и приятеля еще со школьной поры. Ныне капитан милиции, он служил в каком-то захолустном подразделении в области. Однако многими полезными связями обладал. И, видимо, теперь пытался благодаря им смягчить мою участь.
– Так вот, – продолжила она, – Серосливов был трезв, на то существует медицинский документ. А насчет нарушений… Что вы там про обоюдное? Вы под «кирпич» ехали…
– Никакого отродясь «кирпича» в этой местности!.. – возмущенно начал я, но она перебила:
– Висит там «кирпич». Но не висел бы, соглашусь, если бы Серосливов не был заместителем прокурора района. Понял? Теперь въезжай, в какой «кирпич» ты въехал! И кому рожу разворотил из левого ствола! – в голосе милашки в милицейском мундире внезапно прорезались бескомпромиссные служебные интонации.
– И чего будет? – спросил я, преисполняясь беспросветной обреченностью.
– Будет уголовное дело. И подписочка о невыезде… Это Шувалову спасибо скажи. А то бы окунули тебя в камеру по подозрению в покушении… Ну, кое-какие детали насчет подписочки тебе твой друг объяснит…
– Это я понял, – послушно кивнул я.
– И – что еще? Договаривайся с потерпевшим, вот.
– А получится договориться?
– Если повезет, – покачала она головой недоверчиво. – Если очень повезет. Но в любом случае это будет… – и с сокрушенным искренним выдохом прибавила: – Ну… очень дорого!
Я подписал необходимые бумажки, забрал документы и деньги, на удивление оставшиеся в сохранности, и вышел из сырого тепла милицейской шарашки в серую промозглость февральского денька. Все вокруг было словно замазано кистью в затхлой известке – и дома, и заснеженные пустыри, и небо, и даже разноцветные машины лились блеклым потоком в зев магистрального туннеля.
А через считаные минуты я уже сидел за столиком в пивном ресторане и тянул ледяное вожделенное пиво, заедая его колечками кальмаров, запеченных в колючем песочном кляре.
Владела мной тупая усталость и отрешенность, мысли были короткими и редкими, как свиная щетина, и я с огорчением покосился на озарившийся неоновой вспышкой экранчик телефона. Из бездумия моего приятного одиночества меня пытался истребовать некто, наверняка причастный к случившейся накануне беде. Я угадал: звонил спаситель, тезка Шувалов.
– Ну, злодей, отпустили тебя?
– Сказали передать тебе «спасибо».
– Передашь. И не только мне, и не только на словах. Чтобы вечером был дома, подъеду.
– Дело серьезное?
– Нерадостное.
Отложив телефон в сторонку, я пригорюнился.
Да, теперь уж точно достала меня тюряга!
Недаром мне говорил один битый мужик в мою бытность работы в артели на золотом прииске: все зэки, как правило, после второй ходки возвращаются в зону. В лучшем случае тень этой зоны всегда висит над ними и, только оплошаешь, накроет она тебя неумолимо. Как коршун зазевавшуюся мышь. Видимо, существует некое притяжение тюрьмы. И возвращаются в нее разно – кто по дурости, кто по недоразумению, а кто уже настолько к зоне привык, что дом она ему родной, а воля – так, сон, а во сне чего не начудишь, чтобы проснуться в безопасности, в родной реальности решеток и двухъярусных коек?
Вот и меня, много раз чудом не срывавшегося за опасный край, три раза пребывавшего под следствием, томило предчувствие: как-нибудь, где-нибудь, но не примечу волчьей ямы, сверзнусь в нее… И молил про себя: не дай бог!
А он взял да как дал!
Однако на Бога грешить нечего. Наши неудачи нами же и выпестованы.
Обидно другое: сейчас излет бесноватых девяностых, уже порастративших былую лихость, но с явными отголосками прошлых криминальных войн, убийств, грабежей и разбоев, которых успеть бы учесть, не то что раскрыть. И на таком бурном фоне общественной жизни мое отступление от норм закона – эпизод в общем-то серенький. Тем более позавчера, в нашем же районе, в экипаж милицейской машины, пытавшейся задержать нарушителя, тот бросил гранату. И скрылся. А вот мне, голубю мирному, крылышки мигом склеили.
