поэтому я осторожно подбираю слова:
– Я не знаю, как ты отнесёшься к этой общедоступной информации, но в паре должны быть согласны оба…
– Ну, – мотает головой Кир, откидывая со лба длинную чёлку.
Делаю глубокий вдох.
– Так вот. Я не согласна.
– А с ним, значит, согласна? – свирепеет Дикий.
– Я с Сашей кофе пить собралась, а не разврату предаваться!
– С Сашей? – рычит этот псих. – Ты думаешь, я не вижу, как он раздевает себя глазами?
Нет, ну надо же от природы иметь такой избирательный слух!
– Тебе не должно быть до этого никакого дела. Так что отпусти меня, позавтракай, может, нервы придут в норму, и дай другим поесть.
– У меня другой план. Даже два. Первый – ты идешь со мной. Второй – я бью морду хмырю, и ты идёшь со мной. Выбирай.
Фигасе компромисс!
Меня бомбит с этой безапелляционности.
– Слушай, – вздыхаю я. – Ты мне не нравишься. Почему ты не вдупляешь, что я не хочу с тобой встречаться? Я девочка. Мне нужна романтика, ухаживания, а не разовый перепихон с озабоченным бабником. Я тебе ничего плохого не сделала. Давай мирно разойдемся.
Кажется, моя речь, наконец, возымела успех.
Немигающий взгляд становится мне ответом. На пробу шевелюсь – о, хватка ослабла. Я подныриваю у него под рукой и иду к столику, на котором уже ждет меня кофе. Блин, остыл уже, наверно.
Но стоит мне плюхнуться на место, как на весь кафетерий раздается рык:
– В смысле, не нравлюсь?
Глава 23. Кир
Разглядываю забинтованную щиколотку, торчащую из расшнурованного кроссовка.
Не день, а дерьмо.
Вот говнодень, прямо начиная с закидонов Истоминой, которая игнорировала меня в кафетерии, пока я сверлил ее взглядом из-за соседнего столика. Так она еще потом демонстративно вздохнула, взяла кофе навынос и ушла со своим гандоном.
Если она думает, что это ей сойдет с рук, то сильно ошибается!
Я из-за нее спорол три кекса и только потом вспомнил, что ненавижу изюм.
Про то, что я ей не нравлюсь, это, конечно, вранье.
Сто пудов.
Или нет?
Да ну нах. Врет. Я же чувствовал, как она дрожит, слышал стоны. Так, что коза меня не проведет. Вечно девчонки все усложняют.
Мало того что я нажрался изюма, я еще из-за Ольки получил травму.
Ник, спросивший, какого хрена я клювом щелкаю на площадке, ржал надо мной час. Блядь, да! Да, мне показалось, что Истомина зашла в мужскую раздевалку! И не надо мне рассказывать, что она бы этого не сделала, и это точно глюк.
Это уже совершенно неважно.
Я, блядь, пропускаю следующую игру, а так мечтал вставить этим чертям из ГОСа в их уебищной розовой форме. Все даже хуже.
Я обещал их центровому надрать жопу, а сам не могу выйти на площадку. Бля, это слив. А скажут, скажут, что я зассал!
Я вцепляюсь в собственные волосы.
Две недели на восстановление. Это крах.
Еще и цветочки везде мерещатся.
– Ты не мог бы убрать ноги с дороги?
А нет. Не мерещатся. Задираю голову. Точно. Стоит на лестнице за моей спиной.
Сопит.
– Мне надо пройти, – настаивает коза. – Кроме ступенек, посидеть негде?
Вижу, что уже себя накручивает. Глаза блестят, губа закушена, ямочки на щеках, подбородок выставлен. Прямо комнатная ведьма.
В мини-юбке.
Отличный ракурс.
– Проходи, – предлагаю я в предвкушении, когда ее задница поравняется с моими глазами. И руками.
– Тут кругом твои ноги, я сверну себе шею, – шипит.
Не, посмотрите на нее.
Да утром я готов был эту шейку свернуть своими руками!
Как вспомню, сразу закипаю.
Сама нарывалась, а сейчас я у нее виноватый.
– Не дошел до воды, – кивая в сторону кулера, бурчу я.
Сивая следит за моим взглядом, и через секунду выражение на ее мордочке меняется, оно становится жалостливым, а ведьминский огонь в глазах притухает.
Чего происходит?
А… Коза увидела повязку…
– Тебе принести воды? – спрашивает Олька, даже не представляя, что подписывает себе приговор.
Девчонки же мякушки. Увидела травму и пожалела.
Кажется, и на моей улице перевернулся грузовик с мороженым.
Будем работать с тем, что есть. Раз этот подход действенный, то меня устраивает. Я малясь задолбался, что после каждого поцелуя на меня спускают всех собак, хотя у самой глазки масляные, и щеки горят.
Будем симулировать.
– Было бы неплохо, – соглашаюсь я, мучительно соображая, как выглядеть одновременно и несчастным, и крутым.
Олька, поправив сумку на плече, протискивается мимо меня, стараясь не потревожить. Добыв мне пластиковый стаканчик с водой, она возвращается.
– Больно? – и голосок у нее дрожит.
– Нет, – я говорю правду, потому что лидокаина мне не пожалели, но при этом морщусь, чтобы создавалось впечатление, что я вру и мужественно терплю боль.
Ожидаемо получаю снисходительно-осуждающий взгляд.
– Тебе помочь дойти?
Работает!
Однако мелькнувшая в голове картина, как я опираюсь на Истомину, которая заканчивается у меня под мышкой, как лыжная палка, портит мне всю малину. Это Рамзес мог подставить мне плечо, а Олька лучше бы подставила грудь.
Я могу на ней даже всплакнуть.
Но я догадываюсь, что за это предложение я отхвачу по роже.
– Я дойду, – продолжаем игру в раненого бойца.
Закинув рюкзак на плечо, я поднимаюсь и даже достоверно пошатываюсь.
– Ну что за геройство, – раздражается коза, а в глазах волнение. Прям бальзам на мою душу. – У меня было растяжение в голеностопе, это не фунт изюма!
Ой не надо про изюм!
Растяжение? А да. Танцы. Живота. Гусары молчать! Сейчас не время.
– Ну давай, я Ника позову? – нервничает Истомина, глядя, как я медленно по стеночке иду в сторону выхода.
Какое счастье, что сейчас пара уже идет, и фойе пустое. Мне нужно казаться калечным только в глазах Ольки.
Ника звать точно не надо. Больно много внимания он уделяет козе.
И Рамзес точно опять начнет ржать, когда увидит мой спектакль. Из травмпункта я выходил на своих двоих волне уверенно. Кстати, надо бы начать прихрамывать.
– Рамзаев уже уехал, – вру я, скрипя зубами, будем надеяться убедительно. – Я справлюсь, не в первый раз.
Судя по всему, во мне умер великий актер, потому что Олька сопит, теребит ручку сумки, но не уходит. Смотрит так, будто стоит ей отвернуться, и я рухну без ее поддержки.
