Осади, говорим, — спокойно повторили они. Смотрели они на Ваську угрюмо.
— Что же делать-то, пузаны? — спросил Васька. В голосе его прозвучала обида.
— Нас.
Васька не понял — богатыри повторили:
— Нас, говорим.
За окном дождь полил, смазал окна напротив, превратил их в цветные потеки.
Во дворе мокли осиновые дрова, закованные в железо.
— Пузаны — Васька встал на стул, запихал вальтер в задний карман брюк и завопил: — Конечно вас Непременно и только вас На черном, на сером, на белом конях…
В комнату сунулась Анастасия Ивановна.
— Ты чего голосишь? Или у тебя опять помутнение?
— Ни в коем случае, — сказал Васька, спрыгнув на пол. — Могу дыхнуть.
Анастасия Ивановна смотрела подозрительно, даже под стол заглянула, и он с ней заглянул тоже.
И ему полегчало.
Чего это я распался? — подумал он. — Жить нужно, есть нужно. И все такое.
Сапожным ножом аккуратно срезал Васька Богатырей с подрамника. Положив на стол, стер влажной тряпкой пятно от портвейна, слабое, но все же заметное и неопрятное. Но не скатал ковер в трубку, а приколотил к стене над оттоманкой на четыре гвоздочка. Натянул сразу на три подрамника бязь и принялся грунтовать.
Из-за острова на стрежень… — пел он, а в воображении своем, чтобы заслониться от мыслей об Оноре, громоздил роскошное синее море. Море до неба Там, на переднем плане, томились заждавшиеся морские девы с глубоким вырезом на груди. Там паруса и синие кителя с золотыми пуговицами. Там белые брюки, белые туфли, фуражки с лакированными козырьками и в бокалах пузырящееся вино. Получался довоенный фильм Танкер Дербент. Получались его одноклассники, которым это ультрамариновое мужество нравилось. Получались его одноклассницы, декламирующие: От Махачкалы до Баку луны плавают на боку… Море уходило к небу. Безветренное, оно рождало сны, и теплые реки текли в него из глубины времени — может, из той поры, когда Васька сидел за одной партой с Поляковой Верой и она не доставала до пола ногами.
Дождь кончился. Воздух из форточки наполнил комнату такой сильной горечью набухших тополей, что Васька подошел к окну дыхнуть.
Напротив через двор за тюлевой занавеской Вера Полякова танцевала с морским офицером.
Васька влез на подоконник, просунул голову в форточку и закричал:
— Вера
Вера тоже влезла на подоконник.
— Вася Ты чего был такой смурной? Я тебе кричала, а ты ноль внимания.
— Наверно, задумался. Бывает. А ты что танцуешь?
— Танго.
— Ну, танцуй — я пойду чаю попью. Васька соскочил с подоконника, пошел было в кухню — Анастасия Ивановна там непременно чай пьет, но взялся за ручку двери и замер: Какого черта Почему?.. Почему Оноре, дурак, это сделал? Может быть, Маня знает? Наверное, знает.
Трамвай катил медленно с дребезжанием, дрязгами, свистками: кто-то кого-то в вагоне пытался бить.
У Литейного Васька сошел — припустил к Фонтанке. Маня знает. Маня знает. Этот гусь, Оноре, ей объяснял. Он, наверное, любитель был барышням про себя объяснять. Красавец. Пижон проклятый. И ни разу Ваське не пришло в голову сказать себе: Ну и что? Сиганул парень ласточкой с купола — его дело. Милиция разберется. Может, он прыгун. Может быть, он любит головой о железо. Праздное, Васька, твое любопытство, пустое и нервное. И кто он тебе, Оноре? И не он, собственно, тебя интересует. Не пришла Ваське такая отповедь в голову: мнились ему в поступках Оноре Скворцова измена и подлость.
Во дворе Манином, в узком проходе между поленницами, стоял Манин отец — пальто нараспашку — пинал ногой выступающее из поленницы бревно, может быть задел о него косточкой.
— Извините, — сказал Васька. — Маня дома? Может, она про Оноре знает?
Медицинский полковник взял Ваську за ворот, дернул к себе, продышал в лицо коньяком:
— А, сукин сын. На ловца и зверь бежит. Не знает она про твоего идиота Оноре. А вот я про тебя знаю. Я по глупости на него думал. У него профиль — бронза. Но Маня же мне сказала. Подлец Негодяй
— Почему негодяй? — спросил Васька, оторопев.
— Ну, а беременна она, негодяй, от кого? От архангела Гавриила? — Полковник дышал тяжело, сипло.
Ваське бы промолчать, но он психанул — заорал:
— Чихал я на твою Маню Не мой размер Полковник тряхнул Ваську сначала не сильно, потом посильнее, потом ударил его спиной о поленья.
— Грязь уголовная.
Васька был слабым после вчерашнего.
— Кто вам это сказал? — спросил он, икая — полковник бил и бил его о поленницу. — Это вам Маня сказала?
— Нет, дева Мария — Полковник забирал в кулаки Васькин ворот, удушая его.
Пора бить, — уныло подумал Васька, прижатый к дровам, представил рыхлый живот полковничий и свой сизый кулак, входящий в этот живот, как в тесто. — Облюется же — некрасиво. Васька почувствовал что-то жесткое в заднем кармане, он давно эту, жесткость отметил, но сейчас вдруг сообразил — вспомнил: вальтер Васька вытащил пистолет, ткнул им полковнику в брюхо, не такое уж рыхлое, и тихо сказал:
— Застрелю.
Полковничья ярость уже шла на убыль. Он разжал пальцы.
— Убивай, уголовник. А кто твоего ребенка кормить будет? Ты? Я же на ваши вшивые курсы ходил, интересовался тобой. Мне объяснили радостно: урка, сказали, говнюк.
— Застрелю, тятя, — Васька снял вальтер с предохранителя. — И спрячу тело в дровах. Полковник попятился.
— Ух, — сказал. — Тошно. В общем, так — чтобы я тебя больше не видел. И что Маня в тебе нашла?
Маня, Маня… — бормотал Васька, разглядывая клодтовских лошадей. Но думал он не о Мане: Почему, собственно, лошадей? — думал. — Тут ведь и парни есть — встающие на ноги. Все ошибаются, говоря: Ах, клодтовские кони А Маня? А что Маня? — Васька вдруг засмеялся громко. — Ну, сучка, не могла, видите ли, своему папашке дворянину-полковнику про матросика рассказать, про мешок картошки. Парень с курсов интеллигентнее. А матросик — клопик. Отомстила она ему. А он и не ведает.
Медленная пришла к Ваське мысль:
Значит, Маня, дура, решила ребенка оставить? Зачем ей? Ей же учиться. Ну и замуж. А я зачем без отца?..
Васька почесал щеку стволом вальтера и замер, приходя в себя. Потом подошел к перилам моста, слегка перевесился через них и неторопливо так, как бы нехотя, разжал пальцы.
— Ты что выбросил? — раздалось у него за спиной. Васька обернулся — милиционер стоит молодой, любопытный.
— А ты что подумал?
— Вроде бы пистолет.
— Ага, — сказал Васька. — Камень. — И пошел к Литейному на остановку.
Вскоре после демобилизации Васька встретил во дворе Веру. Она обрадовалась ему как родному. Обняла. Прижалась. Даже всплакнула.
На следующий день Васька понес ей банку тушенки.
— Верка, я тебе вот что принес, — сказал он в дверях. — А то ты какая-то бледная.
Вера улыбнулась, приложила палец к губам и кивнула на плотно прикрытую дверь комнаты — оттуда доносилась музыка и хмельные мужские голоса.
— У меня все-все есть. — Вера метнулась в кухню, принесла на ладони плитку шоколада. — На. Ты всегда любил сласти — Она встала на цыпочки— и поцеловала Ваську в ухо, едва коснувшись губами, будто шепнула ему что-то, будто доверила ему секрет. — Я тебя не приглашаю — они все чины, тебе с ними будет неловко. Я знаю. У меня опыт.
— Смотри, Верка, возьми на завтра. Правда, ты бледная.
Вера засмеялась и вытолкала его.
С Верой Васька учился с третьего класса. И все годы она была не то чтобы самой красивой, на эту тему шли споры, но самой привлекательной девчонкой. И самой доброй. Ничего не стоило выпросить у Верки завтрак, или деньги, или чистую тетрадку. Когда Вера получала хорошую отметку, радость ее была такой подлинной, такой чистой — диво Учителя, чтобы получить удовольствие от ее радости и дать насладиться классу, зачастую вместо полагающейся тройки ставили ей четверку.
Некоторые девочки из воображал называли ее дурой. Она и сама о себе говорила: Дура я, дура набитая, дура ветвистая — котелок с дыркой.
С шестого класса пошли влюбляться в Верку старшеклассники — отбоя от них не было. Ну, а с восьмого и далее поджидали Веру у школы курсанты всех родов войск, студенты, спортсмены. Друзья-одноклассники были вынуждены ее заслонять толпой, отжимать, отводить, уводить через окно мужской уборной и взывать к совести кавалеров: Женихи чертовы, дайте ей школу кончить. Ей же уроки готовить нужно. Ее из-за вас, кобели, в комсомол не принимают. На собраниях Веру критиковали — чтобы одевалась скромнее. А одевалась она, если разобраться, скромно, но почему-то очень красиво, без морщинок и лишних складок.
Она и сейчас такая была, словно только что из-под душа.
По вечерам, подойдя к окну, Васька видел Веру, склонившуюся над штопкой чего-то женского. Она, как бывало в школе, все время сдувала падавшую на глаза прядку волос. Почувствовав, что на нее смотрят, Вера поднимала голову, искала глазами по окнам и, разглядев Ваську, улыбалась и махала ему рукой. Но чаще окна ее квартиры были зашторены.
