Прямо на проезжей части Красовщик разложил свой ящик, но при этих словах замер.
— У меня нет большого тюбика ультрамарина, месье. Только очень маленький.
Глаза его прятались подо лбом так глубоко, что Анри пришлось склониться, дабы разглядеть, что Красовщик на самом деле чувствует — голос-то его полнился глубочайшим сожалением. Не такого Анри ожидал.
— Не важно, месье, — сказал Тулуз-Лотрек. — Я возьму все, что у вас есть, маленький — так маленький. Если мне понадобится больше синевы, я всегда могу…
— Только не прусским говном! — рявкнул Красовщик.
— Я собирался сказать, что могу взять олифу и лессировать остатком белила.
Красовщик склонил голову набок.
— Так больше не делают. Это по старинке. Вы, новые ебучки, краску мастерком наваливаете, вот как сейчас принято.
Анри улыбнулся. Он вспомнил расчетливо неистовые картины Винсента, словно написанные мастихином, где слой краски так толст, что сохнут они по полгода даже на засушливом Юге. А потом его мысль о Винсенте потемнела — он вспомнил и письмо. Красовщик бывал в Арле.
— Ну, — произнес Анри, — лучше уж по старинке, чем это прусское говно.
— Ха! Именно, — сказал Красовщик. — Или этот химический французский ультрамарин. Мне все равно, что говорят, но он — совсем не то, что синь из ляпис-лазури. Это не святая синева. Сами увидите. Вы нигде не найдете прекраснее цвета, месье.
И в тот миг, при виде колера в ящике, пентименто, что проступал у него в уме, стал ясным и отчетливым образом. Он видел их вместе — как-то раз возле своей мастерской, Кармен и Красовщика. Как же он мог это забыть?
— Вообще-то я уже красил вашими красками. Быть может, вы помните?
Красовщик поднял от ящика голову.
— Я б не забыл гнома у себя в покупателях, мне кажется.
Анри тут же захотелось тростью вышибить мозги этой перекособоченной твари, но он сдержался и лишь огрызнулся в ответ:
— Месье, я вам не гном. Во мне на целых семь сантиметров больше, чем полагается карликам, и ваш намек мне категорически не нравится.
— Прошу меня простить, месье. Я допустил бестактность. Но все равно, я б вас не забыл.
— Ваши краски приобретались через девушку, которая сидела у меня на сеансах. Мадмуазель Кармен Годен. Быть может, вы помните ее.
— Она работает по дому? А то моя горничная вчера уволилась.
— Вероятно, ваши требования были для нее чересчур высоки.
— Елдак, — пожал плечами Красовщик в порядке объяснения.
— А, понимаю, — отозвался Анри. — Моя отказывается мыть окна. Нет, мадмуазель Годен по профессии была прачка. Рыжая такая, неужели не припоминаете?
Красовщик приподнял котелок и поскреб голову, словно пытаясь вычесать из волос память.
— Ну да, наверно. Рыжая прачка. Да, я еще удивлялся, откуда она деньги на краски берет.
Вообще-то в те времена Анри и сам этого не понимал — она приносила ему краски в подарок. «На наши картины», — говорила она.
— Вы не знаете, где она сейчас? — спросил Анри. — Раньше работала в прачечной у пляс Пигаль, но там ее уже давно не видели.
— Это которую Кармен звали, да?
— Да, Кармен Годен.
— Она очень заболела. А может, и умерла уже, я думаю.
Анри будто двинули кулаком под сердце. Он вообще не собирался о ней спрашивать. Ему казалось, что с нею у него все кончено. Но в тот миг, услышав слова Красовщика, он почувствовал лишь огромную утрату.
А тот снова надел шляпу.
— У нее была сестра, жила в Третьем, недалеко от Ле-Аль, по-моему. Может, она к ней умирать отправилась, а?
— Может. Сколько за краски? — спросил Анри. Взял тюбики, разложил их у себя в ящике и уплатил человечку, сколько сказали.
Красовщик сунул деньги в карман.
— Синюю я скоро еще делать буду, если закончится. Я к вам в ателье загляну.
— Спасибо, но я предпочитаю, чтобы в мастерской меня не беспокоили. Я сам к вам зайду — я же теперь знаю, где вы живете, — сказал Анри.
— Я часто переезжаю, — ответил Красовщик.
— Правда? А в Овере-сюр-Уаз бывали? — «Ага! — подумал Анри. — Тут-то ты мне и попался».
— В Овере? — Котелок опять долой, опять скребем в затылке, ответ ищем где-то на верхних этажах домов вокруг. — Да нет, месье, а чего вы спрашиваете?
— Мне оттуда друг письмо прислал — сказал, что покупал отличные масляные краски у человека, очень похожего на вас. Он голландец был, ныне, к сожалению, покойный.
— Не знаю я никакого голландца. Я с этими блядскими голландцами дел не веду. На хуй и голландцев, этот их голландский свет. Нет уж. Мне пора.
Красовщик захлопнул свой ящик, взвалил его на спину и заковылял прочь по улице.
— Adieu, — крикнул ему вслед Анри.
— Ебаные голландцы, — ворчливо донеслось в ответ, и Красовщик с трудом завалил свой ящик за угол.
Кармен переехала к сестре в Третий аррондисман? Если он возьмет извозчика — будет там через полчаса. Никому ничего не надо знать.
Но сначала следует разобраться с краской.
Одиннадцать. Камера обскура…
Лондон, 1890 г.
Пока Анри целый день распутывал тайну Красовщика, Люсьен провел неделю в Лондоне — рассматривал живопись и пежил Жюльетт на всех углах Кензингтона.
— Если сбежать из гостиницы после всего одной ночи, они даже в полицию не заявляют, — сообщила ему Жюльетт.
— А в другой район разве не нужно переезжать?
Люсьену вообще нечасто доводилось жить в гостиницах, и раньше он ниоткуда не съезжал, не заплатив по счету.
— Мне нравится Хайд-Парк, — ответила Жюльетт. — Ложись скорее.
В этой поездке в Лондон для него много что было впервые — причем не самым мелким откровением оказалось, что Франция и Англия воюют друг с другом с тех пор, как… ну, вообще-то с тех пор, как стали отдельными странами. У Национальной галереи на Трафальгарской площади он полюбовался на огромный столб, воздвигнутый в честь адмирала Нелсона — почтить его победу над флотом Наполеона (и заодно испанцев) при Трафальгаре. Художника Курбе изгнали из страны за то, что он агитировал уничтожить Наполеонову версию того же самого у Лувра (предположительно — по наущенью своей ирландской любовницы Джо).
— Курбе обсосом был, — сказала Жюльетт. — Пойдем смотреть картинки.
Люсьен не стал спрашивать, откуда она узнала, что он думает о Курбе, или с каким пор она пользуется английским термином «обсос». Такое он бросил уже давно и просто отдал себя на волю ее воли. Через несколько минут они уже миновали ротонду, и Жюльетт повела его за собой. Она неслась мимо шедевров так, словно они были прокаженными побирушками, пока не остановилась перед «Венерой» Веласкеса.
Та возлежала в шезлонге, повернувшись к ним спиной, кожа — гладкая и белая, словно зацелованная персиками, и хотя Анри был прав: попа у нее оказалась не так изящна, как у Жюльетт, — все равно она была красоткой. А от того, что смотрела, как ты смотришь на нее, — в зеркало, которое поддерживал херувим, — все это самую малость отдавало озорством: подгляду разоблачили. Но она тебя не оценивала, не примеряла на себя и не отбрасывала за ненадобностью, как Олимпия у Мане. И не дразнила тебя, как Гойева маха. Она просто смотрела, как ты смотришь на то, чем она тут занимается — а именно: демонстрирует безупречнейшую филейную часть в истории искусства. Но несмотря на совершенно реальные размеры, тон и даже свет на ее коже, на руках и ногах, лицо в зеркале было темно, не в фокусе, словно смотрела на тебя она из какого-то иного места — через окно, а ни в какое не в зеркало.
— Должно быть, он пользовался камерой обскурой, — сказал Люсьен. «Камера обскура» — инструмент настоящей светописи, она существовала еще до изобретения пленки. Линза в ней переворачивала изображение и проецировала его на лист матового стекла, часто — с уже вытравленной на нем сеткой. Поэтому художнику оставалось обвести, по сути, то, что уже свелось к двумерному изображению. То была настоящая живая разновидность фотографии.
— С чего ты это взял? — спросила Жюльетт.
— У нее лицо не в фокусе, а попа — резкая. То есть, она, конечно, мягкая, но четкая. А херувима он написал совсем не так — у него лицо в четком фокусе, хотя на одном плане с зеркалом: писал-то он по памяти о другом сеансе или просто вообразил. Глаза у тебя меняют фокус, когда ты рассматриваешь различные детали сцены — вне зависимости от расстояния до них. А камера умеет фокусироваться лишь на одном каком-то плане. Рисуй он просто на глаз, лицо у нее тоже было бы в фокусе.
— Может, он просто не разглядел, как именно она выглядит.
Люсьен повернулся к ней:
— Не говори глупостей.
— Я? Это ж ты какие-то механизмы изобретаешь.
Он рассмеялся, перевел взгляд с нее на картину, потом осмотрел всю галерею, все картины в ней, снова поглядел на нее.
