офтальмолога. Тот с отвращением взглянул на меня. «Садись», – выдавил он из себя, и я вздохнул с облегчением, поскольку на всех остальных он орал, перемежая крики скручиванием сигары и грязными ругательствами.
Об испытательном сроке я практически ничего не помню, кроме того, что каждая встреча с редактором, которого звали Дин, заканчивалась его презрительным взглядом в мою сторону.
«Что такое карманное вето? – рявкнул он. – Что ты имеешь в виду под словом “озадаченный”?»
В попытках отвечать на прямые вопросы, обнаруживая собственное невежество, я замечал, что начинаю пресмыкаться перед Дином, как и все те клерки, которых он поносил на чем свет стоит. Он отворачивался от меня, чтобы накинуться на кого-нибудь еще, а мне оставалось только раздумывать, где еще я мог ошибиться. Тогда я даже не догадывался, что сей джентльмен, Дин Гладфельтер, станет одним из лучших моих наставников, хотя, вне всяких сомнений, если бы у меня была возможность сказать ему об этом сегодня, он обязательно бросил бы в мою сторону полный презрения взгляд.
По завершении испытательного срока в Times я вернулся в Чикаго. Проходили недели в ожидании известий. Меня не оставляло желание уехать из Чикаго, и тут вдруг позвонили из Philadelphia Inquirer.
– Мы предлагаем вам работу в нашей редакции. Когда сможете приступить?
– Могу ли я несколько дней подумать?
Отключившись, я позвонил руководителю в Times, который на тот момент держал в руках мое будущее. Это был Ал-лан Сигал, низкорослый плотный мужчина, его все малодушно страшились еще больше, чем Дина. Кстати, первое наше собеседование когда-то было весьма примечательным.
– Кто ваши любимые авторы в Times? – задал он без проволочек вопрос вроде как с подвохом, чтобы проверить, читаю ли я вообще газету.
– Митико Какутани, – заявил я, – ведь даже самые сложные идеи она подает доступно, Джозеф Леливельд, поскольку позволяет участникам излагать свою историю посредством цитат, и Фрэнк Прайал, который пишет о вине так, что оно видится неотъемлемой частью жизни.
Мой ответ то ли удовлетворил его, то ли поставил в тупик, но наше собеседование завершилось почти мгновенно.
Итак, я позвонил из Чикаго и сообщил его секретарю, что получил предложение от Inquirer, но хочу работать в Times. В Inquirer ожидают моего ответа. И спросил, можно ли каким-нибудь образом ускорить процесс принятия решения касательно моей кандидатуры.
На минуту секретарь поставила меня на удержание. Включившись, она сказала: «Перезвоните завтра утром в 11:50».
Это меня удивило. 11:50? Не 11:49 или 11:51? Я находился в Чикаго. Она имела в виду центральноевропейское или восточноевропейское время? Почему Times в целом и Аллан Сигал в частности так любили вносить в жизнь людей сумятицу и неуверенность? Действительно ли я хочу работать в атмосфере вечного страха?
Тем не менее я изо всех постарался выполнить все указания. На следующее утро в 10:50 по центральноевропейскому времени, 11:50 по восточноевропейскому, я позвонил в офис Аллана Сигала.
– Вы хотели бы переехать в Нью-Йорк и работать в Times? – спросил он.
– Еще бы!
Мне было двадцать шесть. Я путешествовал по Европе, учился в Техасе, несколько месяцев проработал в Hartford Courant и еще несколько месяцев в Chicago Sun-Times. И до сих пор слабо представлял себе, как выпускаются газеты. Но я собирался работать в New York Times.
Адаптация
Благодаря работе я мог регулярно пробовать лучшие в мире вина. Намного реже у меня появлялась возможность пить лучшие в мире вина. Существенная разница, не так ли?
Авторы, пишущие о вине, как и большинство людей, не могут позволить себе покупку великих известных вин, стоимость которых достигает порой многих тысяч долларов за бутылку, в особенности если они старые и выдержанные. Но поскольку мы пишем о винах, то нас частенько приглашают на мероприятия, где они подаются. Нет нужды говорить, что я считаю это привилегией.
Подобные мероприятия принимают самые разнообразные формы. Одна из них – это академическая дегустация, во время которой десятки бутылок подаются в определенной обстановке. Например, коллекционер решает продемонстрировать свои запасы превосходных вин. При участии других коллекционеров или же самого производителя он организовывает вертикальную дегустацию, в ходе которой сравнивается одно и то же вино, но изготовленное в разные годы и из разных урожаев. Скажем, двадцать пять винтажей Clos Ste Hune или тридцать винтажей Cheval Blanc. Арендуется банкетный зал или ресторан. Приглашается множество гостей. Предлагается лишь несколько бутылок каждого винтажа, и каждую из них пробуют двадцать или тридцать человек, это мизерное количество вина в каждом бокале.
Люди крутят бокалы, нюхают и отпивают маленькие глоточки вина, которые затем перекатывают и полощут во рту. Быстро записывают свои ощущения и переходят к следующему бокалу. Многие выплевывают вино, как приходится делать профессионалам при необходимости дегустировать такие большие количества. Иногда подается еда, и в таком случае также употребляется немного вина. В ходе подобных дегустаций можно много всего узнать об истории вина и развитии виноделия. Некоторым вино внушает благоговейный трепет. Но при этом ты всегда остаешься как бы в стороне, пробуешь, не имея возможности посмаковать и насладиться.
Между тем есть дегустации, которые проходят в более свободной форме и больше напоминают вечеринки, например обед во время международного праздника International Pinot Noir Celebrations, ежегодно проводимого в Долине Вилламетт, или La Paulée de New York, ежегодная дань уважения бургундскому фестивалю урожая, начало ему положил Дэниэль Джонс, сомелье и импортер, который, как, вероятно, никто другой, познакомил американцев с радостями Бургундии в 80–90-е годы прошлого столетия. На подобных дегустационных мероприятиях щедрые коллекционеры представляют десятки редких и ценных бутылок, и большая удача, если повезет оказаться за одним с ними столом, прекрасные вина льются нескончаемой рекой. На таких обедах, где собираются сотни гостей, из бокалов и в самом деле выливается больше вина, чем некоторые из нас могут попробовать за всю жизнь.
К середине обеда большинство гостей покидают свои места и принимаются расхаживать туда-сюда с бокалом в руке, подходят к друзьям, выискивают интересные вина в надежде заполучить глоток. Странное и пугающее чувство: постоянно иметь в бокале прекрасное вино, но при этом всегда надеяться найти что-то лучшее. И чем в действительности ценен всплеск жидкости в бокале? Можно ли утверждать, что мимолетный вкус легендарного шампанского Krug 1928 года или большой глоток Cros Parantoux 1978 года дает хоть какое-то понимание вина? Думаю, да, в той же степени, в какой можно получить представление о Йосемитском национальном парке с вертолета.
Некоторым людям просто интересно собирать великие вина и вычеркивать их из своего «коллекционного списка», как орнитолог-любитель вычеркивает
