Делает последний смотр уже оставленному телу
У нее были удивительные глаза
Темные-темные, как мрак подвала
Где погасили свет
И заперли дверь.
В детстве я боялся темноты
Родители смеялись надо мной
Спрашивали, что я там могу увидеть
Тогда я не мог ответить,
Но теперь я знаю ответ:
Я видел там эту тьму,
Тьму, которая неожиданно сгущается самым ясным днем
Коконом обволакивая меня
Словно огромный карандаш
Зачеркивает весь мир
Черными спиралями
Вот такие у нее были глаза
И я сразу понял, что это моя женщина
Что я смогу говорить с ней
И она сможет мне ответить.
Говорить – это все, что я хочу
Когда я читаю в газете,
Что я ненавижу женщин,
Ненавижу людей, я знаю, что это неправда
Я люблю людей
Я бы хотел заниматься любовью со всем миром
Но я не принадлежу Земле
Глубокая тьма говорит мной
И я должен быть услышан.
И когда они кричат – это я взываю о помощи.
Один в пустыне большого города,
Господи, я взываю к тебе,
Услышь меня
Но крик обрывается, никакого ответа,
Я сел на место и поезд снова тронулся
Никто ничего не заметил
Никто не замечает, что какие-то мгновения
Выпадают из времени и принадлежат вечности
Девушка в летнем сарафане
С двумя парами бретелек на плечах
Повернулась к подруге, подняла
Красивую руку и длинными, ухоженными пальцами
Стала делать какие-то движения –
И подруга ответила ей тем же.
Она была глухонемая.
Я вышел на следующей станции и отправился домой один
С этой девушкой, с ней нельзя было говорить
Даже если она читает по губам
Она бы зажмурила глаза
Даже если бы я отрезал ей веки
Она могла бы не смотреть на меня
Она не сможет поговорить со мной.
Никто не сможет.
Никто не услышит.
Иногда я вспоминаю ее,
Я думаю, что мы и так понимаем друг друга
Я тоже говорю руками,
Руками, по локоть мокрыми от крови
И тьма сгущается в наших зрачках
Говорят, что любовь – это когда понимаешь другого без слов
На самом деле,
Объясняться без слов очень просто
Скальпель, зажигалка, рыболовные крючки и кипящее масло
Много красноречивей всей мировой поэзии
Ежели дело идет о боли
А больше, в сущности, мне не о чем сказать.
Я бы хотел найти человека,
С которым я мог бы говорить словами
Я мечтаю о девушке, которая слушала бы меня
Кивала и плакала и повторяла
Да, да, я знаю, все так и есть
Кокон тьмы, черные спирали,
Огромный карандаш, зачеркивающий мир.
Она говорила бы: да, я знаю,
А потом брала бритву и резала свою кожу,
Чтобы выпустить наружу нашу боль.
Чтобы где-то там, за пределами кокона
Мы могли снова встретиться
Как брат и сестра
Я думаю, если бы я встретил такую женщину,
я мог бы умереть счастливым.
25
Два дня. Точнее – пятьдесят два часа. Обычно организм работает как самый совершенный хронометр. Двадцать восемь дней. Девять утра – и можно вывешивать красный флаг или как там говорили? Физрук любил проверять по журналу, чтобы старшеклассницы не частили: знаю я вас, бурчал он, дай вам волю, у вас каждую неделю «осв с точкой» будет. «Осв с точкой», то есть «освобождена с точкой», должны были говорить девочки, если физкультура приходилась как раз на эти дни – чтобы не путать с «освобождена просто», когда врач на две недели после гриппа или ОРЗ разрешал не ходить на физру.
Месячные у Оли начались поздно, в девятом классе, но зато почти сразу – 28 дней, 672 часа, 9 утра, тютелька в тютельку. Ни одного сбоя. С сочувствием смотрела на институтских подруг, каждый месяц хотя бы одна судорожно считала дни и бежала сдавать «анализ на мышей». Говорили, что, если девушка залетела, мышь умирает – и Оля представляла, что там, на небесах, где встречаются души людей и животных, крылатый маленький мышонок уже ждет душу обреченного на аборт нерожденного младенца.
Самой ей никогда не приходилось иметь дело ни с мышами, ни с нынешним pregnancy test, гуманным и быстрым. Всю жизнь – 28 дней, 672 часа, 9 утра: первый день – вторник, к выходным все уже кончено. И только сейчас – уже четверг, час дня. Пятьдесят два часа задержки.
И ничего.
Обедают в «Клоне», почти дверь в дверь с «Кофе-Ином», на Большой Дмитровке. Официантка приносит меню, Влад обводит рукой помещение:
– Когда вернусь, – говорит, – всего этого уже не будет. Последние дни. Все Лужков порушит – и «Клон», и кафе соседнее.
– Да ну? – не верит Оля.
– Да, реконструкция. Уже точно сказали. Так что – если не была раньше, гляди: историческое место. Сколько я тут времени провел, ты бы знала.
За окнами идет снег, а Влад вываливает на прозрачный столик свежеотпечатанные фотографии.
– Смотри, – говорит он, – Андрей из Гоа прислал. Вот это домик, который он снял, вот это – наш пляж, вот закат над океаном, а вот сам Андрей.
Андрей стоит в обтягивающих плавках, загоревший, улыбающийся. Кажется, Оля смутно его припоминает. Высокий, худой, нескладный. Кажется, диджей – или виджей, Оля в этом плохо разбирается, да и Влад никогда толком не знакомил.
– У него еще бородка была на твоем дне рождения, – говорит она.
– Да, да, – кивает Влад, – он в Таиланде состриг.
Все москвичи зимой хотят уехать в Таиланд. Там тепло, там солнце, там почти европейский комфорт и почти азиатские цены. Правда, говорят, там СПИД – но ведь можно предохраняться.
Всю жизнь Оля не любила предохраняться. Утешала себя: партнер считай что постоянный, заразы не принесет, беременности можно не бояться, организм работает как часы, знай только – дни считай. Считать она умеет, это да.
Бросает взгляд на циферблат, справа от барной стойки: пятьдесят два часа пятнадцать минут.
– Ты представляешь, – говорит Влад, – это будет для нас, ну, как медовый месяц. Потому что он мне так и написал оттуда, что не может без меня. Что я – любовь всей его жизни.
Видимо, надо поздравить, думает Оля, но не знает, как это сделать: после восьми лет светских бесед, хозяйских распоряжений – Оля, принеси лед! – вдруг услышать как Влад рассказывает о своей жизни. Значит, он влюблен. Значит, у него – роман. Конечно, как могло быть иначе? Он ведь тоже мальчик из интеллигентной ленинградской семьи, где говорили, что главное – это любовь. А уж к девушке или к юноше – не так уж и важно.
– Он пишет, что в Таиланде совсем нет гомофобии. По местному буддизму есть три пола: мужской, женский и все остальные. Все остальные – это и есть мы. И, главное, все эти полы – пола? – могут достичь освобождения.
Освобождения с точкой или без? автоматически думает Оля. Три пола, надо же. Для нее геи – все-таки мужчины, глупо выделять их в отдельный пол, хотя политкорректная Ксюша поддержала бы эту идею. Но третий пол – это все равно как третий цвет в шахматах: как если бы, помимо белых и черных, появились еще какие-то – красные или зеленые.
Интересно, в тайских школах – три раздевалки? И написано на них: «М», «Ж» и, наверное, «С». Как в грамматике: средний род. Если он, конечно, есть в тайском. В их школе было только две раздевалки: для тех, кто знал, что такое «осв с точкой» и тех, кто об этом только догадывался. Это была великая девчачья тайна, все знали: мальчикам об этом ни в коем случае нельзя говорить. Как, интересно, мальчики об этом узнаю т? Должны ли им об этом рассказывать отцы, или это проходят на каких-то уроках анатомии, которые она забыла? А может, тайна женской менструации – часть посвящения в мужчины, и о ней юноше должна рассказать его первая женщина? Если так, то Влад до сих пор не знает, что такое «осв с точкой».
– Был бы я музыкантом, – продолжает он, – вообще бы туда переехал. А так – мне язык нужен. Я же режиссер.
Произносит «режиссер» с гордостью. Видела два спектакля, почти ничего не поняла – может, вообще не любит театр, может, гейская эстетика оставляет равнодушной. Вот как странно – в тридцать пять лет вдруг обрести брата. Узнать про него, что он не только ездит с ней в «Ашан» за покупками и гоняет за льдом на кухню, но любит какого-то Андрея, гордится своей профессией. Наверное, думает Оля, и Влад ничего не знает обо мне. Должна ли я теперь что-то о себе рассказать? Или их новые отношения – по-прежнему игра в одни ворота: брат говорит, сестра слушает?
– А может, ты к нам в гости приедешь? – говорит Влад. – Мы тебя легко впишем, не первый раз вместе жить. – Смеется: – Помнишь, как мы на Преображенке жили два года?
Оля помнит. Веселое время середины десятилетия: денег то не было совсем, то вдруг оказывалось сказочно много. В квартире не смолкал эсид хаус и гоа транс, таблетки разбросаны прямо на обеденном столе, все время кто-то по кайфом, а кто-то отходит от бэд трипа. Это было веселое время – но не для Оли. Каждый раз, возвращаясь домой, она боялась, что обнаружит в своей кровати трех-четырех незнакомых мужчин со зрачками в пол-лица, увлеченно занимающихся любовью. Этого, правда, не случилось – все обитатели квартиры свято оберегали прайваси единственной женщины.
