в себя. В пятницу вечером он пришёл с работы весь серый. Его туча почти полностью почернела, а вокруг неё клубился туман.
Мамины краски тоже слегка поменялись. Теперь над ней были зеленоватые цвета с коричневым по краям, и мне это почему-то не нравилось. Как будто она пряталась за какой-то завесой. Она была очень оживлённой, но немного не в себе. Она то и дело начинала фразу, а потом забывала, о чём говорила.
— Так, девочки, пора мыться. А что я собиралась сделать с этим бананом, Рози?
— Это для Лоис, мам. Ты хотела порезать его и сделать ей банановый крем, помнишь?
— Ах да, конечно. Теперь крем. Крем.
Она открывала баночку с заварным кремом и собиралась поставить его в микроволновку.
— Ой! А он тут уже стоит!
Бывало, в другой раз я обнаруживала её уставившейся в пространство с тоскливым видом. Под глазами у неё были тёмные круги, и, глядя на них, я думала, что они с папой явно не высыпаются. И ведь я была единственной, кому предстояло со всем этим разобраться!
В пятницу вечером я играла на папином планшете, когда услышала, как родители спорят на кухне. Папа пришёл домой всего несколько минут назад, хотя уже было полвосьмого. Я думаю, что, по правде говоря, мама про меня забыла, потому что повторяла на кухне текст своей роли. Обычно я ложусь в кровать примерно в семь часов. Лоис уже крепко спала.
— Не надо, Рэй, не начинай. Я только пришёл и просто собираюсь перевести дух.
— У тебя депрессия.
— В смысле? — вскинулся папа. — Я не в депрессии. Я очень занят на работе, куча проблем, езжу на этом чёртовом поезде, который вечно опаздывает, и я устал.
Несколько минут было тихо. Насколько я знаю, мама наверняка смотрела на папу тем критическим взглядом, какой у неё бывает, когда она собирается сказать тебе какую-нибудь горькую истину прямо в лицо.
— У тебя отрицание. Ты всё время слоняешься по дому вконец тоскливый и несчастный. Ты еле разговариваешь, еле отвечаешь, не обращаешь внимания на меня, всё время спишь или говоришь, что устал. Ты точно болен, Джон. Или так, или ты нас всех терпеть не можешь. Или, может, не выносишь именно меня!
Опять тишина. Я слышала, как папа открывает холодильник — наверное, чтобы достать лёд. Затем скрежет стула по полу: должно быть, мама встала, чтобы сделать ещё одну, последнюю попытку.
— У отца Маркуса была депрессия. Он знает её признаки. Я правда считаю, что тебе стоит обратиться за помощью, Джон. Тут нечего стыдиться. Собственно, даже та пьеса, которую мы ставим, тоже про душевные болезни. Марта и Джордж поступают друг с другом определённым образом и не готовы взглянуть в лицо истинному положению дел.
Теперь голос папы стал угрожающе тихим:
— Я не желаю слышать про Маркуса. Самовлюблённый надутый идиот, который отчего-то решил, что может указывать моей жене, что со мной не так. Я буду вне себя от ярости, Рэй, если узнаю, что ты обсуждала меня с этим кретином.
— Нет, конечно, не обсуждала. Не говори ерунды. Маркус просто подмечает разные детали. Он актёр, он изучает людей.
— Передай Маркусу, чтобы он провалился! — заорал папа.
— Я так больше не могу, Джон. Дурное настроение и молчанка — это просто нечестно.
Я услышала, что мама вышла с кухни и пошла наверх. Несколько минут я тихо сидела, размышляя, что делать. Их очередная перепалка напугала меня. Что, если папа болен? У него нет гриппа, не болит горло, он не сломал руку, но я догадывалась, что некоторые болезни незаметны с виду.
Как у мамы Сары Джейн, например. Мистер Боббин говорил нам, что она больна, а ведь с виду с ней было всё в порядке. Недуг был в её голове. «Как ужасно, — подумала я, — носить болезнь в своей голове, когда никто не видит, как тебе плохо». По крайней мере, если ты сломаешь ногу, тебе будут носить виноград, слать открытки, навещать. Если твоя болезнь невидима, ты не получишь любви и сочувствия ни от кого. Одно можно было сказать точно — папа прав насчёт Маркуса. Тот и правда был КРЕТИНОМ. Я не знала почему, но знала, что он мне не нравится.
Наконец я потихоньку отправилась спать, не дожидаясь, пока папа пойдёт в гостиную, а мама вспомнит, что забыла про меня. Проходя мимо кухни, я увидела чёрный силуэт папы: он грузно развалился за кухонным столом и выгребал из банки консервированные бобы.
Мои сны были странной смесью из Гекаты и Мела Вайна. В одну минуту она была милой и любезной, в следующую — жуткой старухой. Младенец у её груди принял облик Мела и приветствовал меня. Я всё кричала: «Как я могу справиться с этим делом?!», и слышала в ответ лишь шёпот Мела: «Не сможешь, не справишься». Я чувствовала, что не могу разобрать, где сны, а где реальность, потому что и то и другое внушало мне мысль, что дело мне не по силам.
На следующий день мама была чрезвычайно оживлённой. Папу мы не видели до обеда, когда он спустился вниз в домашних штанах, сопровождаемый тёмной тенью. Не знаю, что это была за тень. Она будто прицепилась к его телу, как собственная тень, однако была какой-то странной и принимала такие очертания, каких не бывает у обычной тени. Когда папа стоял, тень словно выглядывала из-за его тела, а когда сидел, вид был такой, словно зловещие пальцы тени обвивали папины плечи и руки, цеплялись за его колени и поддерживали за ноги. Похоже, только я видела эту тень рядом с папой. Его туча тоже была на месте. Она была сплошь чёрной — почти не разглядеть, разве что в хорошо освещённой комнате, а иначе она скрывалась под чёрной тенью. Лоис не отлипала от папы. Она всё пыталась залезть к нему на колени, а мама подшучивала над ней.
Лоис в упор поглядела на папу и уютно устроилась на нём. Она и не замечала, что папа сегодня не был расположен к общению. Он вяло обхватил её руками и потягивал свой кофе, полностью уйдя в себя. Мне захотелось куда-нибудь деться из дома.
Мне было неуютно и тревожно, потому что я ни разу не видела папу таким. Мама сказала, что, если я выну из сумки её кошелёк и принесу ей, мы сможем прогуляться до библиотеки. В нём лежали наши читательские билеты.
Меня не надо было просить дважды. Я побежала наверх, в спальню родителей,
