Свой зимний комбинезон Кирилл узнал сразу, он висел первым, как бы открывая парад летных доспехов на все росты и размеры, и на левом рукаве его, на самом сгибе, мех в двух местах небольшими пушинками вылезал наружу, словно прорастал — это были следы от пуль. Кирилл вспомнил, как это случилось, улыбнулся; ладно, руку тогда задело не очень, а то ходил бы сейчас, как Остапчук, в каких-нибудь адъютантах, либо защищал Родину в штабе писарем. А вот унтов он что-то не увидел, хотя они тоже должны быть здесь, на нижних вешалках, такие желтые, в подпалинах, и он, словно это его расстроило, отвернулся к оконцу, слабо освещавшему этот пропахший кожей и мехом угол землянки, и со скучающим видом начал разглядывать, что там можно было разглядеть через мутноватое стекло. Но разглядеть можно было совсем немного, лишь мелькавшие в проеме ноги людей да бившие по этим ногам планшетки, если проходил летчик, так как оконце было небольшое и располагалось как раз на уровне земли. Вот в нем мелькнули чьи-то кирзачи со стоптанными каблуками и вылезшими из голенищ черными ушками — явно неряха, потом — добротные яловые, наверняка принадлежавшие кому-то из аккуратистов, потом снова кирзовые, только уже маленькие и до блеска начищенные, за ними — хромовые, и Кирилл, невольно увлекшись этим зрелищем и чтобы наверняка знать, кто именно из однополчан проходил мимо окна, решил привстать на цыпочки и поближе приникнуть к стеклу. Но только он ухватился руками за подоконник и залез подбородком в паутину, как в окне показались сапоги, которые никому из однополчан, в том числе и командиру полка, принадлежать не могли. Однополчане, все поголовно, носили сапоги, в особенности хромовые, только гармошкой, с шиком, а эти в голенищах были абсолютно прямыми, без единой складочки, как отутюженные и точно бы покрытые толстым слоем лака. К тому же чуть повыше голенищ — Кирилл успел и это ухватить краешком глаза, хотя и отпрянул от окна в испуге — мелькнул двойной голубой лампас. Такие сапоги и такие лампасы мог носить на аэродроме только один человек, и он, не видя этого человека, безошибочно его узнал — это был генерал.
Генерал на КП не вошел, а ворвался ураганом — разнокалиберные и в основном все щегольские сапоги его многочисленной свиты еще мелькали в оконце и Кирилл еще не успел содрать с лица паутину и водворить съехавшую, когда он тянулся на подоконник, пряжку ремня на подобающее ей место, а зычный голос генерала уже рокотнул на ведшей вниз, в недра глубокого и вместительного КП, лестнице, потом он раздался в полутемном коридоре, а через мгновение уже совсем рядом, за дощатой перегородкой, где размещался штаб, точно грозя разнести эту перегородку в щепы. И, казалось, разнес бы, если бы его вдруг не перекрыл, хотя и запоздало-заполошным, но прямо-таки громовым «смир-р-рна!» кто-то из штабных, вероятно, начхим, Кирилл не разобрал, но подумал, что это именно он, больше некому, и генерал, услышав этот горный обвал, удивленно примолк. Он, верно, никак не ожидал, что у такого низкорослого и сухонького человека, каким был начхим, мог быть такой могучий, не чета даже его, генеральскому, голос, а как удивление прошло, довольно всхохотнул и снова зарокотал, уже благодушно и восторженно:
— Вам бы, капитан, на Красной площади парадами командовать, честное слово. У вас же талант, а не голос (генерал, как было известно, почему-то питал особую слабость к людям с могучими голосами). А рапорта не надо. Можно без рапорта, — продолжал он, уже останавливая, видимо, запоздало выскочившего из своей конуры начальника штаба. — Вольно, товарищ майор, вольно! Где командир полка? Почему не встречает? А-а, на стоянке. Срочно ко мне. А теперь показывайте мне экипажи, которые сегодня идут на задание. Хочу на них посмотреть. Первая эскадрилья? Где она? Здесь? Отлично, — и генерал, видать, сам, не дожидаясь помощи со стороны, толкнул рукой дверь и, чуть пригнув голову, стремительно вошел в помещение и, еще не увидев никого в отдельности, с веселой грубоватостью грохотнул:
— Здравствуйте, ребята!
Кирилл видел генерала не раз и видел всяким — и в гневе, и в самом добром расположении духа, готовым на забористую шутку и анекдот, но сейчас он показался ему немножко не таким, как всегда, хотя все в нем — и чуть надменная посадка головы, и могуче разведенные плечи, и голос, и улыбка — оставалось прежним. Он даже одет был по-прежнему, в свое повседневное: кожаная куртка поверх коверкотовой гимнастерки, галифе с убийственно широкими двойными лампасами, невольно приводившими в трепет летчиков как чуть ли не главный атрибут генеральской власти, сапоги, по которым Кирилл угадал его со своего наблюдательного пункта у окна, и фуражка, что он неизменно носил с тех пор, как Кирилл его знал. И все же в генерале было что-то такое, что делало его немножечко на себя непохожим, а когда он еще прищурил глаза, чтобы в полумраке землянки получше разглядеть летчиков, наряду с обычной властностью, в них появилось совсем не свойственное ему лукавство, как если бы он знал и до поры до времени держал при себе что-то такое, чего никак не могли знать другие. Другой на месте Кирилла, тот же, скажем, Сысоев, при этом открытии сразу бы навострил уши, тем более, что у Кирилла и рыльце было в пуху и генералу было за что иметь на него зуб. Но Кирилл и не подумал об этом, он только порадовался своей проницательности, а когда генерал, пройдя вперед, вдруг встретился с ним глазами и с некоторой неожиданностью в голосе произнес: «Лейтенант Левашов, и вы здесь?», ответил не только что бесстрашно, а еще и с дерзостью, словно генерал обидел его этим своим вопросом:
— Где же мне еще быть, когда эскадрилья готовится к вылету? Где эскадрилья, там и я.
Сысоев со страхом посмотрел на генерала — сейчас он ему пропишет и эскадрилью, и все такое прочее, вплоть до пирожков, но генерал, к его удивлению, от опасной выходки Кирилла только повеселел, хотя другому он вряд ли спустил бы подобное.
— Вот это ответ! — воскликнул он в восхищении. — Сразу видно боевого летчика.
— У нас все боевые, товарищ генерал, малодушных не держим, — поправил его Кирилл опять так же бесстрашно, но уже без дерзости — не было причины.
— И это ответ настоящего летчика, — пуще прежнего повеселел генерал, адресуясь на этот раз уже ко всем сразу, в том числе и к успевшей поднабиться в землянку свите, в которой Кирилл увидел и Остапчука. Остапчук стоял первым, чуть расставив руки в локтях, как бы сдерживая напиравших сзади, и, по всему видать, не прочь был порисоваться перед своими бывшими однополчанами, но однополчане сейчас, к его огорчению, на него не смотрели, они смотрели только на генерала.
Генерал же опять повернулся к Кириллу и, как бы торопясь еще раз с ним согласиться, добавил уже с какой-то новой интонацией, вызванной, верно, пониманием, что дело идет к боевому вылету, а перед боевым вылетом прощается многое:
— Действительно, лейтенант, у вас все боевые, все молодцы. Ничего не скажешь. Ваш полк знаю давно, воюет крепко. Поэтому и пришел к вам. И рад, что у вас боевое настроение. В нашем деле это главное — боевое настроение, ну, и злости немножко, для твердости духа и тела. Итак, — он энергично оттянул у куртки рукав, взглянул на часы, — через сорок пять минут вылет. Надеюсь, у вас все в порядке, все готово? Ну-ка, дайте вашу карту, лейтенант, посмотрим, что там у вас. Ага, переход линии фронта, кажется, здесь? Не ошибаюсь? Разумно. А дальше?
Странные и противоречивые чувства, казалось, должен был испытывать Кирилл при виде этого человека — генерал был мужем женщины, которую он боготворил. Он должен был если не ненавидеть его, то хотя бы чувствовать к нему неприязнь или зависть, наконец, вину, страх, смущение и стараться избегать с ним встреч. Но ничего подобного он в себе не ощущал, даже неловкости, так вроде свойственной человеку в его положении. Единственное, на что он был способен при встрече с ним, так это разве необыкновенно, до дерзости, смелеть и не бояться, как другие, его сурового взгляда и громкого голоса, говорить с ним прямо и открыто. И еще тихонечко им восхищаться, видя в нем не столько мужа обожаемой женщины, сколько на редкость молодого генерала и первоклассного боевого летчика, прославившегося еще в воздушных боях в Испании. И все, видно, потому, что сам был летчиком, сам знал цену жизни и смерти. Ну, а если вначале чуточку ему надерзил, то вовсе не потому, что питал к нему неприязнь или что-то в этом роде, а чисто из-за обиды, так как вопрос его посчитал для себя действительно унизительным.
Совершенно по-иному смотрел на Кирилла генерал. Нет, он сейчас смотрел на него тоже доброжелательно, с участливой улыбкой, он тоже был приятно удивлен и его мужественным видом, и не менее мужественным поведением — другому генерал вряд ли спустил бы подобную дерзость. Но при этом он не мог отделаться от чувства, что Кирилл не просто Кирилл, а что-то еще такое, что требуется раскусить, так как это именно он, лейтенант Кирилл Левашов, каким-то образом завоевал безграничное доверие его жены, пользуется ее благосклонностью и даже защитой, а он, генерал, до последнего времени об этом и знать ничего не знал. Правда, ничего опасного в этом, конечно же, не было и быть не могло, но все же любопытно. И вот с этим-то затаенным любопытством он и смотрел сейчас на Кирилла, щупал его до косточек своим острым умом, хотя разговор у них велся уже исключительно о выполнении предстоящего задания, и ловил себя на мысли, что этот Кирилл, черт побери, ему нравится, нравится всем — и подходящим ростом, и серьезным видом, и голосом, который был у него ровным и убедительным, и сдержанными жестами, будто не объяснял сейчас порядок захода на цель, а сидел в тесной кабине своего пикирующего бомбардировщика. Генерал находил, что это вовсе не тот сумасброд, который так неосмотрительно влюбился в его жену и из-за жены же угодил на гауптвахту, а парень толковый и рассудительный, и все согласно ему поддакивал и поощрял улыбкой, а когда за перегородкой вдруг некстати зазвонил телефон, с явным неудовольствием повернул на звонок голову и сурово спросил:
