Целомудренность художественного замысла та же, что и целомудренность жизни, познания и трудов. Их благородство и величие именно в том и состоит, что и современник Грозного строитель Филипп, и сотни других безымянных зодчих, его предшественников и потомков — все они и всегда пророчески предвидели и закрепляли в художественном образе постижение главного: человек должен разговаривать с богом на равных. И всякий храм, и всякое мирское строение человек ставил в пустыне, над холодными водами под северной звездой именно затем, чтобы очеловечить природу. В этом и было высшее «божье» дело. Этого хотели все люди миром. Они хотели видеть сами и передать потомкам памятники победы своего духа над холодной безъязыкой природой. Их вера — это и была прежде всего вера в свое назначение.
…Чуден мир, художник постигает его и сообщает другим, и нам не безразлично также, с чем возвращаются наши дети и внуки, наши юношп с рюкзаками за плечами, в башмаках на толстых подошвах, с чем они возвращаются из дальних летних походов. Я знаю, на невеселой пристани деревянного городка с выступающими посреди улицы огромными, как мамонтовы спины, глыбами первичной геологической породы и на бревенчатой пристани в Кеми всегда толпятся люди в ожидании случайного судна на Соловки.
Уже многого нет из того, чем стал грозен, велик и поучителен перед человечеством Русский Север, но высшие состояния духа казаков Севера, как по справедливости хочется назвать за-онежских и поморских былинотворцев, зодчих и плотников, рыбаков и пахарей, их высшая человечность угадывается по их творениям, и радостно знать, что, создавая это, они думали о нас, о своих потомках…,
Сын мой! Помни это, будь горд тем, что в нашем городе есть такие же люди, какими были древние строители, умей видеть их!
Так представлялось мне и было радостно от этих дум.
В тот вечер, не имея другого собеседника, я на радостях поспешил поделиться своими мыслями с присмиревшим Яшей Кособуцким, и он согласился со мной.
Это был вечер на берегах великих озер, на Кижах.
Женщина с зеленой веткой
Жизнь интересна еще и тем, что можно путешествовать.
В. М. Пржевальский
— Через полчаса будем в океане, — строго сказал капитан.
И вот через полчаса Курильским проливом мы вышли из Охотского моря в Тихий, или Великий, океан и снова перевели часы на час вперед. Теперь разница во времени с Москвою девять часов. Не странно ли? В Москве только сейчас заканчивается уже пережитый нами, вчерашний день, зажигаются вечерние огни — перед нами сейчас взойдет солнце.
В который раз за время этого плавания приятно-тревожное ожидание новых впечатлений охватывает меня. Который день шумят машины, и за бортом беззвучно отваливается рассекаемая кораблем волна.
Выйдя из Владивостока в двадцатидневное плавание с туристами на борту, нарядно-белый быстрый «Урицкий» успел побывать после Сахалина в бухте Нагаево, в Магадане и теперь, обогнув южную конечность Камчатки, мыс Лопатка, взял курс на Петропавловск.
При повороте — я вышел на крыло мостика — снова, через много лет меня обдул холодноватый ветер Великого океана. О, первый океанский ветер! Необозримое поле волн, только что миролюбиво набегавших на скулу корабля, теперь чувствительно качнуло нас с борта на борт. Чувствительней стала вибрация.
Вот-вот взойдет солнце.
Только бы рассеялся туман при подходе к Авачинской губе! Еще бы, как об этом не беспокоиться! Что сказали бы вы, если бы с трудом добывши билет на желанное представление в театре, вдруг оказались бы перед опущенным занавесом: «Извините, пожалуйста, некоторые сцены спектакля сегодня будут пропущены, посидите так»…
Уже на борту теплохода в кипении первых знакомств понял я, сколько людей по всей стране — от Минска до Еревана, от Еревана до Архангельска и Хабаровска — остались без желанных путевок. Круиз по нашим дальневосточным морям из семьи Великого океана успел стать одним из самых заманчивых для самых заядлых туристов. (Круиз — модное словечко, образовавшееся просто-напросто от искаженного английского cruise — крейсировать.) На его маршруте бархатные бухты и оленьи совхозы Приморья; еще недавно устрашавший и угрюмый Сахалин; призрачно далекий Магадан — рука, протянутая к золотому блюду Колымы и Чукотки; старейший русский порт на Тихом океане Петропавловск на огненной Камчатке; якорные стоянки в виду рыбацких городишек и пешие прогулки к кратерам вулканов, в бамбуковые заросли Курильских островов.
В Приморье щедрое лето дышало на самые щеки, здесь говорят: макушка лета. Кое-кто уверяет, что ему даже посчастливилось видеть в тайге под краснокорыми стволами кедров, под листьями роскошных папоротников, стебли женьшеня. Не знаю, как насчет женьшеня, но в оленеводческом совхозе-заповеднике в бухте Сидими многие видели незабываемую сцену снятия пантов молодых оленей. Зрелище, редкое по своей трагической красоте. Стада пятнистых оленей ходят вольно по заповеднику. Но наступает срок, и партию животных загоняют в панторезки.
Вот олень, зажатый в деревянном станке, взвыл, закричал, еще одно быстрое движение пилы — и плюшевые рожки в руках мастера — добавок ко многим тоннам пантов, снятых прежде. Грациозное животное освобождено. Олень — уже без рогов, — торопливо стуча копытцами, выкарабкивается из станка, в глазах его боль и удивление, и вдруг с неожиданной мощью, с грацией совершенной он прыгает, перелетает к открытым воротам — и нет его…
В спокойном волнении широкого моря утихают чувства бурных впечатлений, приходит размышление. Все приходит в назначенное время.
И все-таки кое-кто жадничает, просит капитана так рассчитать курс дальше, чтобы нас хотя бы слегка обмахнуло крыло тайфуна, шутят: «Ведь вот зажал Каролину, зажмет еще, не выдаст ни тайфунчика, ни шторма». Каролина — это имя тайфуна. По японскому обычаю, всякий тайфун получает свое имя.
Напрасно ропщут. Все, что обещано, выполняется строго. И капитан, и директор круиза, молодой хлопотливый Алекумов, с глазами, покрасневшими от бессонницы, недавний моряк, которого все мы успели полюбить, — оба они очень хотят, чтобы все остались довольны. И только пронзительно холодные, летучие туманы Охотского моря или тепловатые, липкие, пожирающие лак и сахар, изгоняющие пчелу туманы от берегов Японии — безжалостные туманы этих широт — то и дело норовят скрасть закаты и восходы, суровые и лучезарные дали, просторные и уютные бухты, города, вулканы…
Черноглазый, волосы бобриком, радушный капитан Михаил Зингерман лишен тяжеловесной импозантности старых седых капитанов, к которым, кстати сказать, он и меня учил относиться с великим почтением. Может быть, и на самом деле говорить об этом не остроумно, но все-таки его не увидишь с трубкой во рту, не услышишь хрипловатый капитанский окрик. В его манере разговаривать с пассажирами иногда проскальзывает даже нотка застенчивости, но он неизменно располагает к себе простотой и прямодушием, доброй озабоченностью. А сколько у него других забот, кроме как о самочувствии пассажиров! На корабле все сводится к капитану — с трубкой он или без трубки, — и как-то я высказался на этот счет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
