не более (а то и менее) массовыми, чем прежние. Почему же сейчас всё воспринимается гораздо болезненнее?
Проблема не в происхождении мигрантов. Вернее, различие культур и происхождения лишь обостряет тенденции, которые существуют и без того. Ещё недавно приток людей в крупные города отвечал потребностям самих этих городов. Миллионы переселенцев из деревень попадали в мир индустриального производства и организации. Становясь рабочими, мелкими чиновниками, военными, инженерами, они находили себе место в этом мире, быстро усваивали его правила и требования, учили язык, необходимый для успешной работы и карьеры.
Три культурные машины постоянно преобразовывали сознание и поведение переселенцев — индустрия, стандартизированное образование, призывная армия. Выходцы из деревни или эмигранты из далеких стран, попав в поле действия этих институтов, быстро приспосабливались, становясь нормальными гражданами урбанизированного современного общества. На сегодняшний день деиндустриализация и постепенно нарастающий кризис системы воинского призыва фактически парализовали две из трех систем, обеспечивавших необходимые культурные условия, без которых современная цивилизация просто не может существовать. Остается образование, по инерции продолжающее готовить массы людей к жизни в индустриальном обществе, которого уже нет. Но что делать с образованием, со знаниями, если нет работы, на этих знаниях основанной?
Только очень наивные люди могут сегодня верить в некое постиндустриальное общество, которое приходит на смену старой промышленной системе. Если бы это было так, то мы видели бы не замену мексиканских рабочих китайцами или русских дворников киргизами, а бурный подъем промышленности на основе новых технологий. Индустриальная революция не привела к развалу сельского хозяйства, а резко увеличила его производительность, многократно повысила спрос на его продукцию. Сейчас даже в самых передовых странах мы видим не переход к постиндустриальному обществу, а лишь углубляющийся кризис и разложение промышленной системы. Новые технологии, внедряющиеся, главным образом, в сфере потребления, запутывают и осложняют картину, давая нам некий намек на то, как могла бы складываться ситуация в случае, если бы переход на новый уровень развития в самом деле имел место.
На практике происходит лишь перенос промышленности в страны с низкими социальными и экологическими стандартами, иными словами, торжествуют регрессивные тенденции. Страны, некогда имевшие развитую промышленность, структурно деградируют, а в новых индустриальных регионах, таких, например, как Восточный Китай, возникают новые возможности развития, но на основе порядков, которые не только возвращают нас ко временам ранней индустриальной революции, но и готовят условия для новых потрясений.
Глобализация не только и не столько обеспечивает распространение технического прогресса в самых дальних уголках планеты, но и позволяет в масштабе человечества восстанавливаться и развиваться социальным отношениям и культурным нормам, которые давно уже казались ушедшими в далекое прошлое. Варваризация становится глобальным процессом.
Деиндустриализация имеет катастрофические культурные последствия даже там, где не сопровождается обнищанием людей и ликвидацией рабочих мест. Сколько нужно «продвинутых разработчиков» современного софта? Это очень небольшой сектор, но главное, его дальнейшее развитие и рост блокируются именно упадком промышленности, которая одна только может поставить перед новыми технологическими укладами значимые и масштабные задачи.
Наука, подчиненная рыночным критериям краткосрочной эффективности, ориентированная на коммерческое использование результатов работ, привязанная к грантовой системе, исключающей возможность долгосрочных фундаментальных исследований, не имеющих заранее предсказуемого и планируемого результата, тоже постепенно структурно разрушается даже в том случае, если зарплаты ученых и оборудование лабораторий выглядят вполне привлекательно. Такая наука не только не может стать новым локомотивом экономики, заменяя ослабевшую промышленность, но и утрачивает свою культурную роль в обществе, которое становится всё менее рациональным.
Фронтальное наступление на образование, разворачивающееся сегодня в России (и не только), вполне закономерно и обосновано. Образовательная система действительно не соответствует потребностям общества, но не потому что университеты отстали от развития экономики, а потому что социальные и экономические институты деградировали. Эта деградация, в свою очередь, затрагивает и образовательные учреждения, которые работают всё хуже и хуже, всё более коррумпируются и теряют смысл существования. Но даже переживая упадок, они становятся избыточными и опасными для системы, где торжествует логика варваризации.
Работа, ориентированная на общественный прогресс и на решение проблем страны, народа, государства, человечества, должна в соответствии с логикой торжествующей неолиберальной реакции быть заменена «услугами», которые по своей прихоти свободные собственники приобретают на рынке. Однако ценность и значение этих «услуг», в свою очередь, оказывается невозможно определить, поскольку утрачены общественные критерии полезности и осмысленности работы.
В таких условиях в обществе на всех уровнях происходит падение дисциплины и мотивационной этики труда. Впрочем, не только труда, но и вообще любой деятельности, включая даже потребление, которое со своей стороны фрагментируется, дезорганизуется, несмотря на огромные усилия, целенаправленно прилагаемые крупными корпорациями.
Не удивительно, что кризис промышленного общества сопровождается упадком просвещения и массовой утратой навыков рационального мышления и поведения. При этом экономический кризис и неудача индустриального развития в большинстве стран периферии толкает миллионы людей на Север в поисках хоть какой-то работы, создавая в более богатых регионах дополнительную нагрузку на уцелевшие там и тоже разрушающиеся под ударами промышленного кризиса институты социального государства.
Внешне это выглядит как конфликт между мигрантами и «коренным» населением, в то время как и те и другие являются жертвами общего процесса цивилизационной деградации, просто одних он затронул больше, чем других.
Процесс варваризации и одичания идет разными темпами и в разных формах среди различных сообществ. В результате появляется новая почва для «культурных» конфликтов, поскольку прежние механизмы интеграции не работают, а разрывы нарастают. Возникающие диспропорции воспринимаются как культурное или «цивилизационное» противостояние, тогда как на практике культурные и религиозные правила лишь позволяют до известной степени оформить нарастающий социальный регресс.
Дело не в том, например, что мусульмане отличаются от христиан, а ближневосточные общества от европейских, а в том, что и в тех и в других обществах разрушаются институты и исчезают рабочие места, создававшие основу современного развития. Ренессанс ислама является вполне закономерным ответом на распад структур, требующих для своего воспроизводства рационального мышления и поведения. Исламизация в подобных условиях лишь регулирует, упорядочивает, нормализует процесс одичания.
Христианское и консервативное мракобесие не только ничем не отличается от исламского фундаментализма, но идет ещё дальше. Чего стоят хотя бы выступления «представителей православной общественности», требующих не только прекратить в любой форме преподавание астрономии и закрыть планетарии, но запретить продажу телескопов. Впрочем, астрономия и так уже исключена из школьной программы в качестве отдельного предмета.
Националистическая пропаганда в России обращает внимание именно на архаические черты мигрантских сообществ — родовую солидарность, готовность к применению насилия, жесткий контроль над своими членами, предлагая всё это перенять русскому большинству. Иными словами, осуждая приезжих как «дикарей», нам предлагают уподобиться им как раз в тех
