С этого дня и примерно на месяц, когда Берг сам и совершенно добровольно отказался вести допросы, нити следствия были у него в руках. Хотя позже Берг всегда подчеркивал, что он не больше и не меньше других, когда-то влюбленных в Веру, рядовой ее поклонник, ни Ерошкин, ни остальные насчет его роли не заблуждались. Понимали, что дело Веры, как бы оно ни завершилось, до конца будет идти по его сценарию.
Тот свой месяц он распределил так: первые пять дней, как и планировал, посвятил допросу Ерошкина, допрашивал по десять часов подряд, не давая ни минуты отдыха, и закончил только тогда, когда Ерошкин вдруг понял, что совсем пуст и чист. Это было блаженное ощущение, и Ерошкин тогда подумал, что, наверное, так же себя чувствует едва родившийся, ни разу еще не согрешивший младенец.
На третий день этих допросов Смирнов вручил Ерошкину подписанный Ежовым приказ, в котором среди прочего говорилось, что при ведении следственных мероприятий по делу Веры Бергу необходимо оказывать неограниченное содействие. Фактически Берг получил карт-бланш, как раз то, чего они добивались, но Смирнов был мрачен, и Ерошкин ничем не выдал своей радости. Пять дней, пока допрашивали его самого, Ерошкин был убежден, что следующей будет очередь Таси. Она уже была привезена из Грозного и для удобства помещена в том же блоке, что и Берг, но тот решил сделать в допросах перерыв. Лишь попросил принести ему в камеру другие следственные материалы, добытые группой Смирнова.
Передавая их, Ерошкин предложил уступить Бергу свой кабинет, но получил мягкий отказ. Вообще, закончив допрашивать Ерошкина, он снова сделался терпим и внимателен. Вот и сейчас заявил, что очень благодарен Ерошкину, хорошо понимает, какая это жертва, однако и в камере ему достаточно удобно работать. Ерошкин для порядка спросил, на сколько дней нужны протоколы. Берг ответил, что примерно на две недели, и легко в этот срок уложился, вернул дело на сутки раньше.
Затем Берг дал себе день отдыха. Поначалу, когда его перевели в одиночку, он прямо на глазах оправлялся, но теперь опять стал сдавать. После двух лет постоянных избиений работать изо дня в день по пятнадцать — двадцать часов было, конечно, трудно. Ерошкин уже не раз заговаривал о том, что, если Берг свалится, на пользу это никому не пойдет, был рад, что Берг и сам это понял.
Дальше Берг приступил к допросам Таси. Ерошкин очень ценил Тасины донесения, считал ее одним из лучших информаторов, работавших на органы, и страшился, что Берг может не рассчитать и сломать Тасю. Впрочем, опасался он зря, пятнадцать дней непрерывных допросов она выдержала сравнительно легко, и Берг сказал ему, что показаниями жены Эсамова он полностью удовлетворен, они дали даже больше, чем он надеялся. Добавил, что понадобится еще два дня, чтобы свести всё, что он узнал, в единую картину, затем он будет готов встретиться с ним, а также со Смирновым и представить, правда, пока в общем виде, план мероприятий, касающихся Веры.
Впрочем, повторил Берг, успех представляется ему сомнительным. Всё тут в руках Божьих, подвел он итог. Ерошкин, естественно, опустив последнюю фразу, передал его слова Смирнову, и тот, хотя и не мог это знать, согласился с ним, сказал: «Никто здесь ничего сделать не сможет — ни органы, ни ваш Берг, вообще никто, разве что им Господь поможет».
Десять лет назад, когда Ерошкин пришел в органы, он твердо верил, что и сделать, и исправить можно всё, человек так создан природой. Но за последний год (это совпало или даже предшествовало его включению в группу, которая расследовала дело Веры) Ерошкин почувствовал, что начал уставать, и теперь, разговаривая со Смирновым, видел, что, похоже, Смирнов проделал тот же путь, только раньше на него встал. Глядя на Смирнова, ему сейчас пришло в голову, что, может быть, десять лет и есть срок, который человек способен отработать в органах, дальше его надо не повышать, списывать в тираж. Он подумал, что при случае порасспросит и других старых чекистов, если окажется, что десять лет — в самом деле граница, уйдет, займется чем-нибудь другим.
Оставшиеся два дня Ерошкин грустил, ни за что толком взяться не мог. На эти числа у него были назначены допросы Соловьева, человека, которого Вера любила, пожалуй, не меньше, чем Диму Пушкарева. Соловьев был их второй козырной картой, но Ерошкин, не проговорив с ним и часа, понял: всё это пустое, и отправил Соловьева обратно в камеру. Тем не менее, когда конвой привел в смирновский кабинет бодрого, как будто даже веселого Берга, повеселел и сам.
Когда все уселись, Берг достал папку с выписками и сказал, что хотел бы, чтобы сегодня они работали следующим образом. Он будет зачитывать выдержки из донесений Таси или из снятых с нее показаний, причем для краткости и экономии времени впереди укажет две цифры: номер тома и номер страницы, потом пойдет параллельный текст, он как бы ключ для понимания Веры. Смирнов кивнул в знак согласия, но Берг, похоже, этого не видел; открыв папку, он, шевеля губами, что-то уже беззвучно зачитывал. Так продолжалось несколько минут, и вдруг звук появился.
«Вот, например, — говорил Берг, — том один, страница пятнадцать. Тася информирует органы, что во время всех застолий и даже когда они выезжали на шашлыки Вера настаивала, чтобы первый тост всегда поднимался за товарища Сталина. Было очевидно, что мужу это неприятно, не нравился тост и другим, тем не менее Вера умела добиться своего». Тут он откашлялся и, к изумлению Ерошкина, запел.
У Берга был красивый глубокий голос, но из-за отсутствия зубов на некоторых звуках он шепелявил и тогда сбивался. Подобное пение Ерошкин уже слышал. Ровно три года назад несколько раввинов проходили по делу сионистского центра, которое он вел. Готовясь к допросам, Ерошкин чуть не месяц ходил на службы в московскую хоральную синагогу, так что он знал, что оно называется канторским.
Но сейчас всё это было неважно, с тоской Ерошкин думал о том, что напрочь забыл, что Берг — сумасшедший. И вот он, Ерошкин, сумел добиться, чтобы в руки безумца передали важнейшее государственное дело. Ясно, что и он такой же сумасшедший, как Берг, если не хуже. Больше всего ему было стыдно перед Смирновым, он понимал, как жестоко его подставил. Не зная, что делать, Ерошкин посмотрел на Смирнова и поразился. Тот сидел, полузакрыв глаза, с видимым удовольствием слушал пение Берга. Похоже, решил, что это нечто вроде оперы, которую страстно любил.
Дальше так и шло: Берг называл свои две цифры — том и страница — и зачитывал, например, что, когда Иосиф был уже расстрелян и Вера, отчаявшись вернуть детей, грязная и нечесаная, вся в язвах, струпьях, какой-то коросте, сидела в грозненской квартире, похоже, ждала одного — когда умрет, они по инициативе Нафтали повезли ее на день в горы. Тася тоже думала, что в горах Вера немного отойдет, но она до вечера так и просидела молча, никто из них тогда не осмелился сказать ей ни слова.
3, 24: Тася и Нафтали зашли к Вере 11 сентября и спросили, что они могли бы для нее сделать, Вера на это ответила, что ей ничего не надо, ничего, кроме смерти, она не хочет. Тогда Тася сказала, что невиновных у нас не сажают и лучше бы ей заново перебрать и свою жизнь, и Иосифа, подумать, чем она может помочь органам. Конечно, Иосифа этим она теперь вряд ли спасет, но к ней отношение станет другим, не исключено, что и детей вернут. А так кто ей, жене врага народа, доверит их воспитывать? Кем она их вырастит?
3, 41: Через день после ареста мужа Вера говорила, что Сталин — земной бог, что больше никакого бога в ее мире нет. Он один вездесущ и всемогущ. Но бог этот от нее отступился, отдал в руки сатане. Тася спросила тогда, кто же такой сатана, Вера ответила: «Неужели ты не понимаешь? Конечно — органы, это они оклеветали меня перед Сталиным, отняли мужа, детей, покрыли тело коростой. Но им и этого мало, они мне даже умереть не дают. Самое страшное, что Сталин всё это знает, но остановить их не хочет».
В другой раз Вера в присутствии ее, Таси, Нафтали и их общего друга, врача горбольницы Саутина, принялась говорить, что Сталин ее предал, отдал в руки преступников и убийц, но и сейчас она только о нем думает, только на него уповает. Нафтали тогда ей мягко заметил, что если всё на самом деле так, как она говорит, и действительно произошла ошибка, ей надо написать Сталину письмо. На органы тоже есть управа. Вера же в ответ зарыдала, стала кричать, что они ей никакие не друзья, что они ее ненавидят, презирают, специально выбирают место, чтобы ударить побольней, а потом ни к селу ни к городу — что Сталин за то, что они ее предали, им еще отомстит.
Когда она немного успокоилась, Саутин стал ее упрекать: «Как ты вообще можешь так говорить о Сталине, кто ты такая, чтобы так о нем говорить? Можно подумать, что ты ему ровня. Неужели ты не понимаешь, что одного этого, я уже не говорю о твоих обвинениях, что он окружил себя убийцами, достаточно, чтобы любого стереть в порошок, а ты еще утверждаешь, что ни в чем не виновата. Только подумай, — продолжал Саутин, — ведь говоря, что он судит неправедно, ты каждым своим словом настаиваешь, что он не имеет права быть нашим вождем, что он самозванец, злодей, доверху набивший тюрьмы невиновными».
