— Не могу сказать, что художник, это было бы слишком самонадеянно, но рисую, пишу акварели и маслом.
— Скромность украшает человека, — сказал директор, и слабая улыбка покинула его лицо. — Понимаете, у нас здесь историко-художественный музей, материальные ценности… Бывают всякие случаи… В общем, мне надо… Я должен посмотреть ваши документы.
— У меня есть бумага специально для этого случая. От Русского музея. Вот, пожалуйста, — я протянул ему отношение, в котором содержалась просьба показать мне запасной фонд музея.
Он внимательно прочитал эту бумагу и спросил:
— А еще что у вас есть?
— А что еще нужно?
— Паспорт есть?
Достав паспорт, я подал его Портнову:
— Пожалуйста. Я понимаю…
Иван Игнатьевич не просто взглянул на фамилию и фотографию, он внимательно рассмотрел глубоко втиснутую в фотографию печать, поворачивая паспорт к свету. Пролистал его весь, прочитал отметки о браке и прописке.
Меня стало это уже злить. Я чуть было не спросил, будем ли мы делать отпечатки пальцев, но сдержался и сказал:
— Больше всего хотелось бы найти картину Сергея Сергеевича Д. с панорамой города. Он писал ее с колокольни. Это должен быть довольно большой холст, что-нибудь семьдесят на сорок пять. Картина называется «Соляной городок». Она никогда не репродуцировалась, поэтому мне хотелось бы сфотографировать ее на крупноформатный диапозитив. Для этого ее надо будет вынести на свет. Правда, я рано еще об этом говорю, картину надо найти.
В ответ мой собеседник встал из-за стола, открыл дверь кельи и крикнул: «Марья Васильевна! Идите сюда!» Эхо загудело в центральном куполе храма, закричали галки.
— Закройте музей, — приказал директор, — повесьте табличку и пойдемте с нами в фонды.
— Хорошо, — Мария Васильевна повернулась, чтобы выполнить приказание.
— Да! — остановил ее Иван Игнатьевич. — Что у нас есть художника Д. в экспозиции?
— Теперь ничего нет. У нас же в левом пределе выставка утвари.
— Ах да, правильно, я забыл.
— А висели две вещи: «Портрет протодьякона» и «Дождь на реке», — четко и сухо говорила Мария Васильевна.
«Эта кончала гимназию, — подумал я. — Тоже учительствовала. Носила пенсне и высокие ботинки со шнуровкой. Как моя бабушка».
— Ну хорошо, хорошо, — перебил Марию Васильевну директор. — Запирайте, мы сейчас спустимся.
В темных, узких коридорах и на крутых лестницах хоть и было темновато, но туда все же доходил отраженный от стен слабый свет окон-бойниц. В подвалах же, куда мы спустились, стояла кромешная тьма. Двигались некоторое время ощупью, пока Мария Васильевна не нашла выключатель и перед массивными коваными дверями не загорелась тусклая от пыли лампочка.
— В этих подземельях, — проговорил Иван Игнатьевич не без удовольствия, — держали провинившихся и неугодных Строгановым людей. Даже московские послы сюда попадали. Есть такие камеры, откуда кости еще до войны, когда оборудовали помещение, вывозили машинами. Вот что творилось при самодержавии.
Зазвенели ключи, заскрежетало железо, и вот уже Мария Васильевна смахивает с картин сухой тряпкой пыль, а я рассматриваю их и расставляю вдоль стеллажа. Всего тут оказалось десять этюдов деда и четыре его картины. Почти все были мне знакомы. Все они, кроме известного портрета протодьякона, изображали северные пейзажи. Дед любил вносить в пейзаж одну человеческую фигуру или строение, обычно стоящую вдали церквушку. Ведь именно ее куполок определял издали человеческое жилье. И этюды, и картины написаны в одной манере и в одном колорите — свинцовое небо, стальная вода, черный лес, белые пятна снега…
Холста с панорамой Сольвычегодска не оказалось.
— Такой картины Д. у нас нет, совершенно определенно могу вам сказать, — говорила Мария Васильевна. — Я работаю здесь много лет и знаю наши фонды.
— Я тоже не помню такой, — поддакнул Портнов.
— Есть у нас картина с изображением городка конца Прошлого столетия, картина неизвестного художника. Она висит в отделе истории советского периода. Можете посмотреть.
Я немного расстроился, мне так хотелось найти эту картину деда! Если и здесь ее нет, то она действительно утеряна.
На всякий случай я пошел с ними в отдел истории. И там, рядом с кандалами и рисунком деревянного дворца Строгановых, обнаружил картину деда «Соляной городок». Слева, на переднем плане, крупно дана часть купола, второй план — город, со множеством церквей.
Я смотрел и улыбался. Они оба вопросительно глядели на меня, а я молчал и улыбался.
— Уж не эта ли? — робко спросила, наконец, Мария Васильевна.
— Она.
Тут я принялся рассказывать им все, что мне было известно о картине «Соляной городок». Рассказывал, как дед приезжал сюда в 1886 году к своему сосланному в Сольвычегодск брату-народовольцу. Как писал он в письмах об этой картине, называя ее удачей своей, как искали ее искусствоведы, как отец советовал мне попытать счастья именно здесь. Видимо, мое воодушевление передалось и моим слушателям. Иван Игнатьевич стал не только улыбаться, но и смеяться, а Мария Васильевна спросила, не могу ли я прислать им копии этих писем деда.
— Мы бы сделали выставку работ Сергея Сергеевича и использовали бы письма для экспозиции, — сказала она.
Я пообещал.
— Поздравляю вас, — говорила научный сотрудник музея, — мы сделали сегодня интересное открытие. Скажите, пожалуйста, вы думаете писать что-нибудь по этому поводу?
— Я — нет. Но полагаю, нашим открытием заинтересуется Русский музей. Ждите оттуда гостей в ближайшее время. А теперь давайте снимем картину и вынесем ее на свет: надо сделать несколько цветных фотографий.
Иван Игнатьевич помрачнел.
— Нет, — сказал он, — этого делать мы не имеем права.
— Почему? — удивился я.
— Не уполномочены, — невозмутимо ответил директор. — В письме от Русского музея об этом ничего не сказано. Да мы Русскому музею и не подчиняемся, нами руководит районный отдел культуры. Надо получить там разрешение.
— Иван Игнатьевич, но ведь при нас же… — попробовала вступиться Мария Васильевна.
Но он только сверкнул на нее своими маленькими глазками:
— Нет! Не имеем права.
— Тут все-таки есть свет, — я уже понял, что разговор бесполезный, — попробую сделать фотографию прямо здесь.
— Без специального разрешения снимать копии и фотографировать в музее нельзя.
Ну что тут скажешь?!
— Не могли бы вы объяснить мне, уважаемый Иван Игнатьевич, смысл этого запрета? — я уже с трудом сдерживал себя.
— Могу. Смысл могу, — парировал он. Пойдемте со мной.
Мы прошли в отдел древнерусского искусства, миновали несколько комнат и остановились в зале со строгановским лицевым шитьем. Я успел только заметить знаменитую пелену с изображением Дмитрия Царевича и огромную плащаницу «Лонгин Коряжемский», которые знал по репродукциям, как Иван Игнатьевич подвел меня к закрытой легкой желтой занавеской стенке из фанеры и отвел занавеску в сторону. На левой стороне этой стенки висела пелена «Богоматерь Казанская», а правая часть была пуста.
— Вот здесь, — ткнул пальцем в пустое место Портнов, — висела пелена «Богоматерь Владимирская». Почти три года назад эта пелена была отсюда похищена при таинственных обстоятельствах. Специальной комиссией, созданной следственными органами, пелена была оценена не менее, чем в пятьдесят тысяч рублей. Не менее, чем в пятьдесят тысяч, я подчеркиваю. Это «не менее» говорит о том, что она стоит дороже. Государственное хищение стоимостью более пятидесяти тысяч рассматривается Уголовным кодексом РСФСР как особо тяжкое преступление и наказывается высшей мерой наказания… Несмотря на то, что был объявлен всесоюзный розыск, что во все города разослали фотографии этой пелены, несмотря на то, что органами были приложены все усилия, она до сих пор не найдена и никаких материалов для ее отыскания следствие не имеет.
Иван Игнатьевич остановился, но я, совершенно ошеломленный, тоже молчал. Тогда, кинув на меня победоносный взгляд, он продолжал:
— Директором тут была одна женщина. Очень уж умная была женщина, дюже образованная. Сняли ее. А я тогда работал в горисполкоме. Образование у меня, может быть, поменьше, чем у нее, во время войны мы педучилище в Тотьме заканчивали за полтора года, вместо трех лет, некогда было долго учиться, зато порядок в музее заведен иной. Теперь тут мышь не проскочит. Вот почему нельзя фотографировать. Ясно теперь?
— Ясно… — мне стало ясно совсем другое: я обязан удостовериться в том, что видел не краденую, а другую пелену. Я уже твердо знал, что не успокоюсь, пока не буду уверен в том, что это была не та пелена. Только мне не хотелось сообщать об этом Ивану Игнатьевичу, и я судорожно думал о том, как мне поступить.
