— Ну уж это вы хватили, Вахтанг Саболыч!
— Ничего не хватил! Знаю, что говорю. И они, дармоеды-то, у него и не живут, как положено нормальным людям, а все думают — думают подолгу! — и рассуждают, рассуждают, рассуждают… Тьфу! Противно даже. А рассуждают о чем? А о том, что делать им там что-то или не делать. Нарассуждаются, бока себе належат, и решают: не делать! Вот, братец, тебе весь "Мир", и вот тебе, братец, вся "Война". Одним словом, один дурак пишет, другие — читают.
— Это уж ни в какие ворота… — задохнулся от возмущения адепт великого писателя. — Да как вам не стыдно, ведь Лев Толстой это… это…
— Да успокойтесь вы, это я так, для разговору… Чтоб время скоротать… А вообще-то писал он здорово! Нынешним до него не дотянуться. Где уж им! Сейчас все пишут. Особенно бабы. И сколько же их развелось! Пропасть! И все они писательницы! Я тут почитал. Умора! Как будто один и тот же человек пишет! Одну от другой не отличишь! А плодовиты, как кошки: что ни месяц, то — роман! Дюма-папаша, наверно, на том свете от зависти воет — ему такие стахановские рекорды и не снились, а старик ведь сам был по части скорописи не промах! И страшно то, — голос говорящего стал печальным, — что читатель пошел нетребовательный, ему теперь только такую макулатурную литературу и подавай, другую он просто не поймет — слишком сложно, отвык. А эти, которые писательницы, пекут и пекут, пекут и пекут, и нет на них никакой управы.
— Слишком вы строги, Вахтанг Саболыч! И сейчас есть хорошие писатели, Борис Акулин, например…
— Эх, Митрофаныч! Дурят вашего брата, читателя, ох, как дурят! Акулин, говоришь? Какой же он писатель? Слава Богу, он хоть умный человек, слава Богу, и образованный, но писатель… Кстати, он и сам это прекрасно понимает. А начинал он, знаешь, как? Надоело ему переводить чужие романы, и вот заделался он писателем, дурит людей, вроде как литературой занимается, валяет романчики и деньги делает, а поскольку пишет он куда лучше этих баб-"писательниц", сказывается-таки его фундаментальное историко-филологическое образование, то его быстро заметили те, кто пришел на смену интеллигенции и кто мнит себя интеллектуалами, провозгласив его — на безрыбье и рак рыба — истинным талантом. Предрекаю, скоро на него мода пройдет. И появится еще кто-нибудь… Какой-нибудь русский Стивен Кинг… Всё это проекты, проекты, мать их…
Последнюю минуту, пока длилась речь Саболыча, я стоял разинув рот. Что-то странное почудилось мне в словах завсегдатая доминошных баталий, как-то не вязалось все, что он вещал, с внешним обликом этого вечно полупьяного дворового чудака.
Я мотнул головой, отгоняя зыбкий туман, вдруг возникший перед глазами. В ногах появилась слабость, которую можно было приписать последствиям вчерашнего вечера…
А Саболыч тем временем накинулся на современную российскую эстраду и дал ей, что называется, прикурить.
Он заявил, что темные силы, далекие от настоящего искусства, доверчивую молодежь, вконец одурманенную пивом, сажают, говоря языком наркоманов, на иглу, приучая ее к посредственности и пошлости.
Делают звезд из бездарных, малограмотных мальчиков и девочек, место которым не на эстрадных столичных площадках и экранах телевизоров, а, максимум, на детских утренниках где-нибудь в пригороде Великого Устюга.
Там, что ни наваляй, все сойдет. Да простят его жители этого прекрасного города, ибо он не хотел сказать о них ничего дурного. Тем более что провинциалы в этом отношении ничем не хуже и не лучше жителей стольного града.
Да и потом, добавил он после паузы, он в Великом Устюге никогда и не был.
В заключение Саболыч диким голосом заревел: "Рыба!!!", чем и вернул меня к действительности. Мне показалось, что орал он так истошно специально для меня.
Саболыч, конечно, не прост, и для меня он в некотором роде загадка. Для каждого собеседника у него припасено немало разных разностей. И с каждым у него свой разговор.
И о нем тоже страсть сколько интересного и, на мой взгляд, поучительного рассказывают.
Надо сказать, что Саболыч — инвалид. Отсутствует у него одна нога. Левая. Когда, где, при каких обстоятельствах лишился он одной из своих конечностей — неизвестно, хотя, как водится среди приличных людей, этот прискорбный факт не был обойден вниманием некоторых доброжелателей воинствующего ниспровергателя авторитетов.
Поговаривали, что ногу свою Саболыч проиграл в лагере, в солнечной Мордовии, где в брежневские времена отбывал десятерик за любовь к анекдотам. Ногу эту, проигранную Саболычем в буру, урки, якобы, отрезали, изжарили на костре и съели.
А может, все это и враки, а на самом деле отморозил Саболыч ее по пьяному делу, уютно заночевав в сугробе, а наутро сердобольные эскулапы из Склифа левосторонне укоротили его сухопарое тело на четыре животрепещущих дециметра, а может…
Черт его знает, где потерял ногу Саболыч. Да и не важно это. Интересно другое…
Рассказывают, что осточертело Саболычу ковылять на костылях, и задумал он обзавестись протезом.
Сказано — сделано. Собрал он кое-какие бумажки, подкопил денег, сделал заказ и принялся ждать.
И спустя какое-то время Саболыч, сияя радостным лицом, полный счастливых предвкушений, сидел в своей холостяцкой комнатушке со стаканом в руке и почтительно изучал деревянный, с прочными ремешками, протез, приятно пахнущий свежим лаком и коровьей кожей.
Осушив стакан, он долго, с увлечением прилаживал протез к культе, потом, приладив, вбил искусственную ногу в крепкий новый башмак, завязал шнурки и довольно уверенно поднялся со стула. Сделал шаг, другой, третий… Получилось! Саболыч улыбнулся. Подошел к большому зеркалу.
— Хорошо! — воскликнул Саболыч. — Как настоящая! Очень хорошо!
Попробовал пройтись по комнате. Опять получилось. Да еще как получилось!
Налил. Выпил.
Опять прошелся по комнате, кокетливо, даже можно сказать, ухарски припадая на здоровую ногу. Заржав от удовольствия, Саболыч снова подошел к зеркалу и с уважением оглядел себя всего, с головы до ног. Он был вполне счастлив.
Опять налил, опять выпил.
Жизнь казалась прекрасной.
Теперь можно без труда жениться, подумал Саболыч с энтузиазмом.
Долго крутился он перед зеркалом, нравясь себе все больше и больше. И вдруг будто стопудовый колокол загудел в нетрезвой башке мнимого счастливца.
Ему показалось… Нет, нет!.. Не может быть!
Еще мгновение назад все было так прекрасно!
Не может быть… Нет. Нет… нет сил верить глазам своим!.. Как понять весь этот кошмар?
Так что же не понравилось несчастному инвалиду?
Сначала Саболычу почудилась какая-то несуразица, некая, если так можно сказать, неточность в двуногой фигуре, которая, набычившись, глядела на него из зеркала. Для того чтобы понять все размеры несчастья, Саболычу довелось повертеться перед зеркалом еще минут десять.
Увы, как это ни прискорбно, но приходилось признать, что ноги были разными. И в этом теперь уже не было никаких сомнений. Правая, родная, натуральная, была кривой от природы, кривой по причине своей закономерной природной кривизны, чем и отличалась от своей рукотворной деревянной сестры, геометрическая прямота которой прямо-таки била в глаза.
Эта прямота раздражала. Она вызывала протест.
Заводская нога была прямой и ровной до неприличия, до фальши, до абсурда!
— Мать твою… — плача, заскрежетал зубами несчастный, — да что же это такое?!
Целый вечер, говорят, убил пьяный Саболыч на то, чтобы изменить форму рукодельной ноги и превратить ее в такую же кривую, как та, другая — настоящая, полная крови и жизни. Но протез был сработан настоящими профессионалами, сработан на славу и не поддавался, оставаясь все таким же издевательски цельным и неправдоподобно прямым, каким вышел из заводского цеха.
Надо отдать должное Саболычу — трудился он, что называется, в поте лица, сломав последовательно громадные плоскогубцы, молоток, ручные тиски и на закуску едва не оттяпав себе тесаком большой палец на левой руке.
Творению же заводских умельцев так и не было нанесено сколько-нибудь серьезного ущерба: оно никак не желало искривляться, и было по-прежнему на зависть прямым и ровным, только на лакированной поверхности чудо-ноги появились боевые отметины — рубцы и зазубрины.
Когда была уже глубокая ночь, отчаявшийся инвалид решился на подвиг.
Но сначала…
