Хойбро всталъ и хотѣлъ уйти, но фру Илэнъ не пустила его. Всѣ были очень оживлены, пили, чокались и громко разговаривали.
— Что вы читаете? — спросилъ Бондезенъ. — Какъ, политическую экономію?
— Да, ничего особеннаго, — отвѣчаетъ тихо Хойбро.
— Вы, вѣроятно, много читаете?
— Нѣтъ, нельзя сказать; я читаю не особенно много.
— Во всякомъ случаѣ, «Новостей» вы не читаете? Я не понимаю, какъ можно не читать этой газеты? А знаете что? Тѣ, которые увѣряютъ, будто они никогда не читаютъ «Новостей», какъ я слышалъ, читаютъ ихъ на самомъ дѣлѣ больше всѣхъ; да, если не ошибаюсь, я узналъ это изъ самой газеты. Нѣтъ, я сейчасъ говорю не о васъ, сохрани Богъ! За ваше здоровъе! Нѣтъ, здѣсь не вы имѣетесь въ виду. Но скажите, пожалуйста, что вы имѣете противъ «Новостей?»
— Я, собственно говоря, ровно ничего не имѣю противъ «Новостей» — пусть онѣ считаются чѣмъ угодно. Я просто не читаю ихъ, я потерялъ интересъ къ нимъ; мнѣ кажется, что это очень смѣшной листокъ!
— Ну, вотъ, какъ вамъ это нравится! Что же, по вашему, это не руководящая газета? И она не имѣетъ никакого вліянія! Видѣли ли вы когда-нибудь, чтобъ Линге хотя на шагъ отступилъ отъ своихъ убѣжденій?
— Нѣтъ, я такого случая не знаю.
— Этого вы не знали, но нужно же знать, прежде чѣмъ говорить! Извините меня!
Бондзенъ былъ въ хорошемъ настроеніи: онъ говорилъ громко, дѣлалъ рѣзкіе жесты руками; ничто не могло его удержать.
— Вы сегодня ѣздили на велосипедѣ, фрёкэнъ, — спросилъ онъ. — Нѣтъ? Но вы вѣдь и вчера не ѣздили? Нужно быть усерднѣе. Съ вашими прекрасными данными нельзя распускаться. Знаете что? Либлинъ долженъ играть каждый день по два часа, чтобъ не потерять техники. Вотъ такъ и со спортомъ. Нужно каждый день упражняться. За твое здоровъе, Илэнъ, старый другъ! Тебѣ было бы тоже полезно поѣздить немножко на велосипедѣ. Впрочемъ, ты сегодня доказалъ, что способенъ и на кое-что другое. Ну, выпьемте стаканчикъ за успѣхъ Илэна, за его талантъ! Поздравляю!
Онъ подсѣлъ ближе къ Шарлоттѣ и началъ говорить ей тихимъ голосомъ: она должна побольше выходить изъ дому, а то, чего добраго, и она примется за политическую экономію. А когда Шарлотта разсказала ему, что получитъ новое синее платье, онъ пришелъ въ восторгъ и говорилъ, что ужъ мысленно видитъ ее въ немъ. Хорошо было бы, если бъ онъ имѣлъ честь сопровождать ее въ этотъ день. Онъ просилъ ее объ этомъ; она обѣщалась. Наконецъ, они начали говорить совсѣмъ шопотомъ, а остальные разговаривали громко. Было одиннадцать часовъ, когда Бондезенъ поднялся, чтобы итти домой. Въ дверяхъ онъ обернулся и сказалъ:
— Ты долженъ сторожить теперь свою статью, Илэнъ. Ты можешь найти ее въ газетѣ завтра, или въ иной день; можетъ быть, она уже отправлена въ типографію.
III
Маленькая статья не появлялась въ газетѣ ни на другой день, ни въ послѣдующіе. Недѣли шли за недѣлями, и ничего не было. Вѣроятно, она лежала въ массѣ другихъ мертвыхъ бумагъ на столѣ у редактора.
Линге было о чемъ другомъ подумать, кромѣ ягодъ. Кромѣ двухъ-трехъ передовыхъ статей противъ министерства, даваемыхъ каждый день, онъ долженъ былъ первымъ сообщать всякія новости, долженъ былъ слѣдить за нравственностью въ городѣ, быть постоянно насторожѣ, чтобы ничего не проходило мимо него во мракѣ и неизвѣстности.
Помощь, которую могъ бы въ этомъ оказать «Новостямъ» старый, легкомысленный листокъ, «Норвежецъ», была въ высшей степени скромная: бѣдный конкурентъ имѣлъ небольшое вліяніе или почти никакого вліянія, да онъ и не заслуживалъ большаго, потому что былъ очень умѣреннаго направленія. Незначительность «Норвежца» обнаруживалась больше всего въ его нападкахъ — ни размаха, ни сильныхъ словъ. Иногда онъ глубокомысленно высказывалъ кое о чемъ свое мнѣніе и успокаивался.
Если «Норвежецъ» наносилъ кому-нибудь удары, то тотъ спокойно могъ бы ему сказать: «Пожалуйста, продолжайте, это меня не касается, я не хочу вмѣшиваться». И если дѣйствительно кто-нибудь и получалъ ударъ, то получавшему казалось, что это случилось гдѣ-то поблизости, — ударъ его не уничтожалъ, и онъ не терялъ почвы подъ ногами. Редакторъ Линге смѣялся, когда видѣлъ всѣ эти несовершенства.
Въ «Новостяхъ» дѣло обстояло совсѣмъ иначе. Линге умѣлъ дѣлать такъ, что молніи сверкали; онъ писалъ, какъ будто когтями, перомъ, которое заставляло другихъ скрежетать зубами. Его эпиграммы были бичомъ, никого не щадившимъ и заставлявшимъ всѣхъ трепетать. Какая сила и ловкость! Онъ пользовался и тѣмъ и другимъ; вездѣ было очень много темнаго — и въ городѣ, и въ деревнѣ. Почему же непремѣнно онъ долженъ былъ выводить истину на свѣтъ Божій?
Вотъ, напримѣръ, этотъ жуликъ столяръ, занимающійся лекарскимъ искусствомъ за деньги и отбирающій у бѣдныхъ, легковѣрныхъ людей послѣдніе шиллинги. Развѣ онъ это смѣлъ дѣлать? А развѣ чиновники не были обязаны прибѣгнуть къ своей власти относительно шведскаго подданнаго Ларсона, который всячески мѣшалъ строительнымъ комиссіямъ и въ своихъ собственныхъ дѣлахъ былъ не совсѣмъ чистъ? Линге имѣлъ свѣдѣніе о немъ отъ Мандаля, — онъ не говорилъ объ этомъ такъ, съ вѣтру.
Благодаря этой удивительной способности всюду проникать, вынюхивать все, что могло годиться для листка, онъ всегда могъ узнать что-нибудь новое, вывести что-нибудь нехорошее на свѣжую воду. Онъ дѣйствовалъ, какъ миссіонеръ, онъ сознавалъ высокое назначеніе прессы, — строгій, спокойный, пламенный въ своемъ гнѣвѣ и въ своихъ убѣжденіяхъ. И никода раньше его перо не работало такъ блестяще: это превосходило все, что когда-либо видѣлъ городъ въ области журналистики. Онъ не щадилъ никого и ничего въ своемъ усердіи, для него личность не играла никакой роли. Какъ-то разъ король далъ одному учрежденію для бѣдныхъ пятьдесятъ кронъ, — въ «Новостяхъ» была по этому поводу краткая замѣтка: «Король далъ нищимъ Норвегіи болѣе 20-ти кронъ». Въ другомъ случаѣ, когда «Горвежецъ» былъ вынужденъ спустить подписную плату до половины, «Новости» сообщили эту новость подъ заглавіемъ: «Начало конца». Никто не могъ избѣжать насмѣшекъ Линге.
Но люди цѣнили его по заслугамъ. Когда онъ шелъ по улицѣ въ редакцію или обратно, — на него оглядывались.
А совсѣмъ не то было въ старые прежніе дни, когда онъ былъ маленькимъ и никому не извѣстнымъ. — Тогда едва ли кто давалъ себѣ трудъ поклониться ему на улицѣ.
Тѣ дни, холодные дни студенчества, прошли; тогда приходилось пробиваться довольно двусмысленнымъ образомъ, чтобы, наконецъ, съ честью выдержать экзамены. Это былъ молодой талантливый деревенскій парень. Онъ быстро все схватывалъ и ловко выпутывался изъ всякихъ затрудненій; онъ чувствовалъ свои силы, носился съ разными планами, предлагалъ всѣмъ свои услуги, кланялся, получалъ одинъ отказъ за другимъ и засыпалъ вечеромъ съ сжатыми кулаками: «Подождите жъ, подождите, настанетъ и мое время!» И тѣмъ, кто ждалъ этого, пришлось увидѣть, что онъ правилъ городомъ и могъ низвергнуть цѣлое министерство. На глазахъ у всѣхъ онъ сдѣлался вліятельнымъ лицомъ, у него былъ свой домъ, свой очагъ, прекрасная жена, пришедшая къ нему не съ пустыми руками, и своя газета, приносящая ему тысячи въ годъ.
Нужда исчезла, годы униженій прошли и не оставили по себѣ никакихъ воспоминаній, кромѣ простыхъ синихъ буквъ, которыя онъ какъ-то разъ дома въ шутку вырѣзалъ у себя на обѣихъ рукахъ, и которыя никакъ нельзя было удалить, сколько онъ ихъ ни теръ въ продолженіе многихъ, многихъ лѣтъ. И каждый разъ, когда онъ писалъ, каждый разъ, когда онъ шевелился, свѣтъ падалъ на эти синіе позорные знаки, — его руки говорили о его низкомъ происхожденіи.
Но развѣ не должны были его руки носить слѣдовъ его работы?
Кто могъ нести такія тяжести, какъ онъ? А политика, а газета? Это онъ руководилъ всѣми ими и распредѣлялъ роли. Старый, ничего не говорящій «Норвежецъ» портилъ все дѣло своей пачкотней и безпомощностью. Онъ не заслуживалъ названія современной газеты, и, несмотря на это, у него были свои подписчики, находились такіе люди, которые читали этотъ неподвижный кусокъ сала. Бѣдные, бѣдные люди! И Линге мысленно сравнивалъ обѣ либеральныя газеты — свою собственную, и ту, — другую. И находилъ, что «Норвежецъ» не можетъ продолжать своего существованія. Но, Боже мой, разъ онъ живетъ, пусть живетъ! Онъ не будетъ дѣлать непріятностей своему товарищу по образу мыслей, — тотъ умретъ самъ собой, ибо дошелъ уже до «начала конца». И кромѣ того, у него были свои мысли на этотъ счетъ.
Александръ Линге не былъ доволенъ тѣми тысячами, которыя онъ зарабатывалъ, и той извѣстностью, которую пріобрѣлъ; что-то гораздо большее, иное зародилось у него въ головѣ. Правда, какой-нибудь Хинцъ или Кунцъ зналъ его, многіе благоговѣли и боялись его, но что же дальше? Что мѣшало ему довести это до большаго, — такъ распространить свое вліяніе, чтобы владѣть умами? Развѣ у него не было достаточно ума и силъ на это? Въ послѣднее время у него иногда являлось чувство, что онъ не такъ ловокъ, какъ прежде; бывали часы, когда онъ оказывался не на высотѣ своего призванія. И онъ не могъ понять, что бы это значило.
