себе, не ты один умеешь писать, мой дорогой Ганс. Про тебя тоже понаписали много интересного. И благодари Господа, что написали сначала мне, я, естественно, все доносы на тебя отправил в ту же печку, что и твои рапорты по поводу русских. Вот только, похоже, что теперь твои недоброжелатели решили натравить на тебя гестапо, и тут я уже бессилен. Ты совсем сошел с ума, Ганс. Ты отдаешь русским пленникам свой хлеб, уже три недели. Ты дал им мыло, которым тебя снабдил фюрер. Тебя, скотина ты неблагодарная! А не русских. Ты освободил от работ тридцать человек на прошлой неделе, хотя эти русские были в состоянии работать! А вчера… Вчера ты вместо работ повел русских на помывку к реке. Правда это всё? Правда или нет? Отвечай!
Ганс глубоко вдохнул:
— Ясно. Это Рунге на меня стучит? Он ведь?
— Неважно, — отмахнулся майор, — Так правда или нет?
— Правда, — признался Ганс, — Потому что эти люди — военнопленные. Женевская конвенция…
Дядя на это оглушительно расхохотался:
— Что? Женевская конвенция? А мы сейчас где, Ганс, по-твоему? В Женеве, мать твою за ногу?
Ганс попытался вывернуться:
— Послушайте, но тифозным вшам же все равно кого кусать — русских пленных, гражданских или немцев. Вши аусвайс не спрашивают. Эпидемия может распространиться на весь город…
— Это всё будешь объяснять гестапо, — мрачно перебил дядя.
— Всё настолько плохо?
— Не знаю, — майор раздражался все больше, — Честно не знаю. Гестапо попросило у меня объяснений по твоему поводу, я написал, что ты отличный солдат, и претензий у меня к тебе нет. А дальше — уже не мое дело. Но ты меня подставляешь. А я не люблю людей, которые меня подставляют! Я такого от тебя не ожидал, Ганс, когда тащил твою задницу сюда, подальше от фронта. Ты оказался тряпкой, племянничек. Вот что. Ты для службы в Шталаге не подходишь. Пожалуй, передовая бы и правда пошла тебе на пользу, возможно там у тебя бы поубавилось любви к русским собакам. Когда они бы отрезали тебе еще пару пальцев или оставшееся ушко!
Ганс в ярости вскочил на ноги:
— Думаю, что разговор окончен, дядя. Делайте, что считаете нужным.
Дядя в свою очередь тоже поднялся, простыня сползла на пол, раскрасневшийся от злобы и алкоголя майор ткнул Ганса пальцем в мундир:
— Ах ты подонок! Я вообще уже не понимаю, за что тебе дали твой железный крест! Может ты его снял с мертвого немца? С немца, который его заслуживал! В отличие от тебя, скотины.
Ганс раньше ни с кем ни разу об этом не говорил, даже с дядей. Он никому не рассказывал, за что ему дали крест. Но сейчас обида и злоба стучали в висках, Гансу было уже плевать.
И Ганс ответил, с холодной яростью:
— За дерьмо, вот за что. За то что я пожрал дерьма за фюрера. Мы вошли в Пушкин в сентябре 1941. Я ехал впереди всех, нам, мотоциклистам, было приказано убедиться, что ничто не помешает танкам войти в город. Красная Армия из Пушкина сбежала, отошла к Ленинграду. Но оказалось…
У Ганса перехватило дыхание.
— … Оказалось, что в городе есть защитники. Дети. Клянусь, что это были дети, школьники, старшеклассники. Мальчики, девочки, все вперемешку. Они топали в противогазах. Зачем, почему в противогазах? Я понятия не имею до сих пор. Но они шли, вооруженной толпой, а вел их русский полицейский, в синем мундире. И они меня увидели, и стали стрелять. А мотоцикл вел Йозеф, а я сидел на пулемете… Это было настоящее безумие. Я тогда понял, что большевики сумасшедшие, все было как во сне. И я начал стрелять в ответ. Я уничтожил полсотни противников за минуту, они пытались сопротивляться, но без толку, у них были какие-то древние винтовки… Господи… Вот за что я получил железный крест! Я взял Пушкин, в одиночку взял город, мы с Йозефом его взяли…
Ганс разрыдался. Потом сорвал с груди мундира железный крест, швырнул его на пол.
Майор пребывал в шоке, он раздулся, как жаба, пьяные глазенки ничего не выражали. Ганс резко повернулся и зашагал к выходу из бани.
Но дядя Клаус окликнул его, вроде даже мягко:
— Постой-ка. Я тебя не для того позвал.
Ганс замер.
— Вернись, — потребовал майор, — Это еще не всё. У меня для тебя плохие новости.
Ганс резко обернулся:
— Что стряслось? Что-то с мамой? С братом?
— С ними всё в порядке, — отмахнулся майор, — Тут дело другое. Пострашнее.
Железный крест 2-го класса
Знак «За ранение» (тип 2) серебряный
Немецко-фашистские мотоциклисты, мотоцикл BMW R-12
Группа армий «Норд», Вырица, 2 мая 1943 5:31
— Ну? — Ганс уставился на майора.
Майор тем временем тяжко осел на стул, прикрылся простыней и указал на висевший на гвозде мундир:
— Возьми. Там. В левом нагрудном кармане.
Ганс прошел к майорскому мундиру, полез в нужный карман, но тот оказался пустым. Сообразив, что дядя имел в виду левый карман со своей точки зрения, Ганс проверил другой — там оказалось письмо. Уже распечатанное, без конверта, но аккуратно сложенное.
Ганс развернул письмо и тут же узнал почерк.
— Это же от Марты, от моей невесты…
— Да, — подтвердил дядя, — Это письмо тебе.
— Мне? И вы его вскрыли???
— Конечно! — обиженно ухнул майор, — Гестапо сказало мне за тобой приглядывать, вот я и приглядываю. И за твоей перепиской тоже. Садись. Читай. Прямо здесь читай!
Ганс был до глубины души оскорблен тем, что майор теперь еще и лезет в его личную жизнь.
— Письмо вообще-то прошло военную цензуру, — Ганс указал майору на кроваво-красную печать с орлом, — Так что гестапо тут искать нечего.
Тем не менее, Ганс покорно сел и погрузился в чтение послания от невесты. Марта была на пять лет младше него, она — дочка фермера-соседа жила всего в километре от фермы Швабов, и Ганс её даже любил. Когда-то любил, но теперь…
Взгляд Ганса скользил по строчкам.
«Здравствуй мой дорогой Ганс… Обстоятельства непреодолимой силы… Сердцу не прикажешь… Судьба и Господь так распорядились… Прочитала твое последнее письмо… Но… Обвенчались месяц назад… На войне за
