Китай, конечно, не обладал большими запасами нефти. Вместо этого КПК могла использовать для своего НЭПа бесчисленную армию трудолюбивых крестьян и провинциальных ремесленников, равно как и рыночные знания представителей китайской диаспоры. Непосредственная политическая причина допущения рыночных сил первоначально лишь в сельскую местность Китая была также грубо простой и понятной: разрядить напряжение, отложить очередной революционный рывок, позволить крестьянам прокормить себя и города. Сделав этот первый не слишком решительный шаг, китайские коммунисты вступили на долгий путь, который позволил им благополучно миновать политический кризис 1989 года. Оставаясь номинально коммунистическим, Китай, по сути дела, воспроизводит сегодня в укрупненном масштабе прежнюю модель антикоммунистических «диктатур развития» Восточной Азии, — таких, как Южная Корея или Тайвань, которые выросли под патронажем американской гегемонии времен холодной войны.
Непреднамеренно удачный выход Китая из коммунизма помогает нам понять причины непреднамеренной советской катастрофы. Главной причиной стал грандиозный провал коллективных действий со стороны номенклатуры, причем провал в защите собственных общеклассовых интересов ради сиюминутных и индивидуальных перебежек и побегов из рядов своего класса. Лавина политических событий 1989 года посеяла панику и вызвала массовое бегство из рядов советского чиновничьего корпуса. Именно эти люди разрушили свою страну, а не романтические националисты в республиках и не демократическая интеллигенция в Москве и Ленинграде. Борцы с номенклатурой, при всей их эмоциональной окрыленности и привлекательности, не имели организованных сил, достаточных для того, чтобы сокрушить коммунизм самостоятельно. В 1989 году и даже в 1991 году у антисоветских оппозиций все еще не было серьезного организационного базиса для быстрой мобилизации и перехвата падающей политической власти. Это может показаться неожиданным, но и номенклатура не могла полагаться на легитимные общие структуры для координации самозащиты в критический момент. В годы перестройки (1985–1989) Михаил Горбачев успешно использовал свою верховную власть генерального секретаря, чтобы защитить себя от бюрократической реакции типа той, которая привела к отставке Никиты Хрущева. Горбачев до поры очень успешно маневрировал как в новом публичном пространстве (так называемая гласность), так и посредством аппаратных интриг. В результате он мастерски запутал и парализовал все три опорных института советского режима: коммунистическую партию, центральные министерства и тайную полицию. Где-то до лета-осени 1989 года большинство номенклатуры пребывало в непонимании и оцепенении. Но когда Горбачев пожертвовал или был вынужден пожертвовать в своей многоходовой игре коммунистическими сателлитами Восточной Европы, номенклатуре внезапно открылись ее истинные риски и ставки в большой и неопределенной игре. Заметьте, после 1989 года советская олигархическая элита раскололась именно по линиям бюрократических сфер влияния в промышленном секторе и в национальных республиках. Впервые после легендарных двадцатых годов внутри и вокруг компартии появились разнообразные фракции и движения. Но эти фракции и движения, как прогрессивные, так и реакционные, оказались недолговечными и эфемерными. В условиях нарастающего хаоса ни у кого не было достаточно ресурсов и времени, чтобы осознать свои интересы, сплотиться и выработать план действий. В итоге номенклатуре оставалось полагаться на привычные элементарные личные связи по линиям служебной «дружбы», патронажного покровительства и коррупционного сговора. В те дни процесс казался совершенно хаотичным, но он был не полностью случайным.
Номенклатура представляла собой верхний эшелон бюрократической администрации. Именно поэтому ее представители подчинялись кому-то в рамках общей иерархии и, в принципе, как всякие чиновники, были смещаемы и заменимы. В любой крупной управленческой бюрократии, государственной либо частно-корпоративной, элементарный секрет выживания заключался в расширении внутренней сети покровительственных связей, приобретении лоббистского веса и защите контролируемой территории. В советском официальном жаргоне издавна вращалось множество словечек для обозначения подобных явлений, вроде кумовства, ведомственности и местничества. После 1989 года чиновничьи стратегии выживания приобрели совершенно новый масштаб. Номенклатура существовала в трех пересекающихся иерархиях: территориальные правительства (включая национальные республики и автономии), экономические отраслевые министерства и центральный контролирующий аппарат тайной полиции и партийной идеологической «инквизиции». Из этих трех контролирующая иерархия была главной, но, как показала практика, ее сложнее всего было приватизировать. В конце концов, тайная полиция без государства становится мафией, а идеологическая «инквизиция» без правящей партии превращается в угрюмую секту. Территориальные и экономические единицы бывшего СССР, напротив, оказались удобными и порой баснословно доходными платформами для самодвижущегося сепаратизма. Первого секретаря республики, министра или директора в принципе можно было сместить, и Горбачев делом доказал номенклатуре, что это так. Но кто может снять с должности пожизненного президента страны или частного собственника олигарха-капиталиста, чьи активы скрыты в экзотических офшорах?
Советские промышленные активы посредством, как правило, грубо простых схем попали в частные руки (можно сказать и более резко — были украдены) еще до того, как появилось законодательство о приватизации. В это же время национальные республики и крупные муниципалитеты также стали фактически корпоративной собственностью того типа, что жители Чикаго и Нью-Йорка называют «политическими машинами». По иронии судьбы либеральная интеллигенция сама предложила номенклатуре ее новые политико-экономические стратегии вместе с их идеологической легитимацией. Нарождающееся «гражданское общество» (на практике — интеллигентские группы, ограниченные, как правило, крупнейшими городами) теперь желало обратить свои страны в либеральные демократии, чтобы теперь самостоятельно присоединиться к капиталистическому Западу в обход Москвы и отставшего от хода событий Горбачева. Головокружительно быстрый идеологический дрейф времен перестройки — от «новых левых» чаяний реформированного «социализма с человеческим лицом» к национализму и неоконсервативному символу веры Маргарет Тэтчер — отражал радикализацию требований, характерную для любой революции. После 1989 года мятежная интеллигенция требовала три вещи: свободных выборов, национального суверенитета, рынков. Эти три требования составляли таран, который должен был сокрушить правящую бюрократию, а также являлись средством чудесного освобождения народных инициатив. Но правители советских республик, которые видели, что происходило с их собратьями в Восточной Европе в 1989 году, быстро сообразили, что упреждающие декларации суверенитета могут спасти их от снятия с должностей Горбачевым, который продолжал политику «обновления кадров» (читай — чисток). К тому же конкурентные выборы того времени нередко позволяли номенклатурным работникам обойти громкую, но утопически настроенную и непрактичную интеллигенцию. Наконец, рыночная приватизация хорошо послужила старым (новым) президентам, чтобы вознаградить себя и привязать к себе олигархические группы поддержки («кланы») путем раздачи в собственность (но не абсолютную, а контролируемую сугубо условную собственность) баснословных кусков бывшей общесоюзной индустрии.
Массовое отступничество бывшей номенклатуры от прежней веры с ее партийной дисциплиной и стремительное самообращение в капиталистов и националистов привело к хаосу в государственных и экономических структурах. Вдоль менее развитой южной периферии бывшего СССР вспыхнули этнические конфликты. Даже в центральных районах в условиях краха общественного порядка бывшим представителям правящей элиты приходилось теперь опасаться за свои жизни или заключать грязные сделки с «силовыми предпринимателями» криминального толка. Далеко не все выжили в стихийном переходе к капитализму. Полученные результаты были извращением того, к чему стремился Горбачев. Он хотел вести переговоры с позиции сверхдержавы о выгодном коллективном включении в капиталистическую систему Западной Европы. Но бывшие республики СССР быстро утратили международный престиж и преимущества, связанные с наличием сильной армии, развитой науки и общественного порядка. Резкое ослабление государств — наследников СССР и распад правопорядка сделали фактически невозможной любую промышленную и инвестиционную политику.
