— Ты меня шантажировал.
— Нет, сэр, нет…
— Шантажировал.
— Морис, послушай, я только…
— Так значит, я Морис?
— Ты называл меня Алеком… И я ничем не хуже тебя.
— Не нахожу! — Наступила пауза; затишье перед бурей; затем он разразился потоком слов: — Господи, если бы ты выдал меня мистеру Дьюси, я бы тебя уничтожил. Быть может, это обошлось бы мне очень дорого, но я раздобыл бы денег, а полиция всегда на стороне таких, как я. Ты еще не знаешь. Мы бы упекли тебя в тюрьму за шантаж, а уж после… я бы пустил себе пулю в лоб.
— Убил бы себя? До смерти?
— Потому что к тому времени я понял бы, что люблю тебя. Слишком поздно… все, как всегда, слишком поздно. — Стройные ряды статуй зашатались, и он словно со стороны услышал свой голос: — Я ничего не замышляю, но давай выйдем на улицу, здесь я не могу говорить.
Они покинули огромное душное здание, миновали библиотеку — как утверждают, всеобъемлющую — ища темноты и дождя. На портике Морис остановился и горестно промолвил:
— Ах да, совсем забыл. Твой брат.
— Он в доме у отца… не знает ни слова… Я только грозился.
— И шантажировал.
— Ничего ты не понял… — Он протягивал Морису его записку. — Возьми, если хочешь… Мне она не нужна… И не была нужна… Ведь это конец.
Но это был еще не конец. Не в силах расстаться и не ведая того, что будет дальше, они шагали, бранясь, в последнем мерцании скверного дня; ночь, всегда одна в своем роде, наконец опустилась, и Морис вновь овладел собой и смог посмотреть на новую материю, которую обрела для него страсть. На пустынной площади, у ограды, какими опоясывают иные деревья, они встали, и он начал обсуждать их коллизию.
Но если он становился спокойнее, то другой свирепел. Мистер Дьюси словно установил между ними некое переходящее в ярость непостоянство, так что один принимался бить сразу же, как другой бить уставал. Алек сказал со злостью:
— Когда я ждал в лодочном сарае, дождь лил еще сильнее и было еще холодней. Почему ты ко мне не пришел?
— Запутался.
— Что-что?
— Тебе пора знать, что у меня всегда путаница в голове. Я не приехал и не написал потому, что хотел избавиться от тебя, сам того не желая. Ты не понял бы. Ты продолжал тянуть меня назад, и я страшно испугался. Я чувствовал твое присутствие, когда старался впасть в сон у доктора. Ты следовал за мной неотступно. Было ясно: меня терзает некое зло, но я не знал, какое, и внушил себе что это ты.
— И что это было за зло?
— Сама ситуация.
— До меня не очень-то доходит. Почему ты не пришел в лодочный сарай?
— Мой страх… И твоей бедой тоже был страх. После игры в крикет ты позволил себе меня бояться. Вот почему мы старались сбить друг друга с ног, и сейчас стараемся.
— Я не взял бы у тебя ни пенса, я не повредил бы даже твоего мизинца, — проурчал тот и забарабанил пальцами по прутьям, отделявшим его от деревьев.
— Однако ты по-прежнему упрямо стараешься причинить мне боль, хотя бы словом.
— Почему ты сказал, что любишь меня?
— А ты почему назвал меня Морисом?
— Ах, давай прекратим разговоры. Вот… — и он протянул ладонь. Морис пожал ее, и в тот момент они познали величайший триумф, какой доступен простому смертному. Физическая любовь подразумевает противодействие, будучи по существу панической, и Морис теперь понимал, насколько естественным было то, что их примитивная вольность в Пендже должна была навлечь опасность. Они знали друг о друге слишком мало — и слишком много. Отсюда страх. Отсюда жестокость. И он радовался, потому что осознал бесчестье Алека через свое собственное бесчестье — явив, не в первый раз, гений, что прячется в измученной душе человека. Не как герой, но как товарищ должен был он встретить пустые угрозы и обнаружить за ними ребячество, а за ребячеством что-то еще.
Вскоре заговорил второй. Спазмы сожаления и раскаяния сотрясали его; он был похож на человека, отрыгивающего яд. Затем, обретя здравие, он начал рассказывать другу все, уже не стесняясь. Он говорил о своей родне… Он тоже был неразрывно связан со своим классом. Никто не знал, что он в Лондоне: в Пендже думали, что он отправился к отцу, отец думал, что он в Пендже — это было трудно устроить, очень трудно. А теперь он должен ехать к отцу, повидаться с братом, с которым плывет в Аргентину. Его брат связан с торговым делом, и брата жена. Алек немного прихвастнул, как все, чье литературное образование недостаточно. Он выходец из уважаемой семьи, повторял он, он не кланялся никому в жизни, только не это, он ничем не хуже любого джентльмена. Но во время своего хвастовства рукой он все крепче сжимал ладонь Мориса. Они заслуживали такой ласки — ощущение было непривычным. Слова оборвались слишком резко, чтобы вновь начать. Алек решил рискнуть.
— Останься со мной.
Морис пошатнулся, и их мускулы сжались. К тому моменту они уже сознательно были влюблены друг в друга.
— Будь со мной в эту ночь. Я знаю место.
— Не могу, у меня назначена встреча, — вымолвил Морис, и сердце его неистово билось. Официальный ужин того сорта, что обеспечивал работу их фирме и который невозможно было пропустить. Он почти забыл об этом ужине. — Сейчас я должен тебя покинуть и переодеться. Но послушай меня, Алек, будь благоразумен. Мы встретимся в другой раз, в любой день.
— Я не смогу больше приехать в Лондон… Отец или мистер Айрс будут ворчать.
— Ну и плевать, что будут.
— Ну и плевать на твой ужин.
Они опять замолчали. Потом Морис промолвил любящим, но упавшим голосом:
— Ладно. Плевать на ужин, — и они пошли вместе под дождем.
XLIV
— Алек, проснись. Рука дрогнула.
— Время обговорить наши планы.
Он уютно придвинулся ближе, менее сонный, чем делал вид, теплый, мускулистый, счастливый. Мориса тоже переполняло счастье. Он шевельнулся, почувствовал ответное пожатие и забыл, что хотел сказать. Свет струился над ними из внешнего мира, где по-прежнему шел дождь. Незнакомая гостиница, случайное пристанище, защитившее их от врагов еще на какое-то время.
— Пора вставать, мальчуган. Уже утро.
— Тогда вставай.
— Как я могу, если ты меня держишь?
— А ты разве не попрыгун? Я научу тебя прыгать.
Больше в нем не осталось почтительности. Британский Музей это исцелил. Сегодня выходной, он в Лондоне с Морисом, все невзгоды позади, и ему хотелось дремать, убивать время, шалить и заниматься любовью.
Морису хотелось того же самого, что было бы гораздо приятнее, но его отвлекало близкое будущее. Набирающий силу свет делал уют нереальным. Что-то должно быть сказано и условлено. Ради ночи, которая кончалась, ради сна и пробуждения, грубоватости и нежности, смешанных в одно, ради ласкового нрава, ради безопасности тьмы. Повторится ли когда-нибудь эта ночь?
— Что с тобой, Морис? — ибо он вздохнул. — Тебе удобно? Положи голову на меня, как ты любишь… вот так… и Не Волнуйся Ни О Чем. Ты Со Мной. Не Волнуйся.
Да, ему повезло, в том нет сомнения. Скаддер оказался добрым и честным, с кем радостно быть, сокровищем, симпатягой, единственным из тысяч, давно желанным. Но достаточно ли он смел?
— Как хорошо, ты и я, вот так… — Губы настолько близки, что это едва ли речь. — Кто бы мог подумать… Первый раз, как я тебя увидел, я подумал: «Хоть бы мы с ним…» Именно так… «Неужто я и он…» и в том же духе.
— Да, и вот поэтому-то мы должны бороться.
— Больно надо бороться. — Он выглядел раздраженным. — Хватит уже борьбы.
— Но мир против нас. Мы должны сосредоточиться и построить планы, пока не поздно.
— Ну почему тебя всегда тянет сказать что-то этакое и все испортить?
— Потому что это необходимо сказать. Мы не можем позволить себе, чтобы все пошло наперекосяк и чтобы нам опять стало больно, как было в Пендже.
Алек вдруг потер об него тыльной стороной загрубелой от солнца ладони и сказал:
— Это вот больно, верно? Так вот я борюсь. — Это было и впрямь немного больно, и переход к дурашливости явился выражением своего рода обиды. — Не говори мне о Пендже, — продолжал он. — Ох уж этот Пендж, где я всегда был слуга, Скаддер сделай то, Скаддер сделай это, а старая леди, знаешь, что она мне как-то сказала? Она сказала: «Будьте так любезны, не знаю вашего имени, отправьте это письмо» Не знает моего имени! Каждый день целых полгода я приходил к проклятой двери, стоял на крыльце и ждал приказаний от Клайва, а его мать не знает моего имени. Она просто сука. Я сказал ей: «И я не знаю вашего имени». Я правда чуть не сказал. Жалко, что не сказал. Морис, ты не поверишь, как разговаривают со слугами. Не передать словами. И этот Арчи Лондон, с которым ты так любезничал, он тоже не лучше, и ты такой же, и ты. «Эй, поди сюда», и все в таком духе. Ты даже не представляешь, что чуть не упустил меня. Я мог бы не забраться по той лестнице, когда ты позвал, думал, вот, он меня не хочет, и чуть не кипел от злости, когда ты не пришел в лодочный сарай, как я наказывал. Чересчур важный! Посмотрим. Лодочный сарай — такое место, о котором я всегда мечтал. Я о тебе еще ничего не знал, и пошел перекурить, легко открыл замок, заимел свой ключ, кстати сказать… Лодочный сарай, какой оттуда вид на пруд, так тихо, только иногда прыгает рыба, а какую я там приготовил постель!
