— Поддержу Саныча, — сказал я, чувствуя, как бодрит крепчающий морозец. — Без обид, но сколько раз ты меня подводил? Вот. А все могло быть иначе.
— Я понимаю, — вздохнул Бульбаш.
— Вот и этот работяга с ЗКЗ, — продолжил я. — Не скрою, я тоже сначала хотел его проводить и жене сдать с рук на руки. Но тогда бы он урока не получил. Опять бы напился и еще, не дай бог, в какую-нибудь историю влип. Читал у Шукшина «Материнское сердце»?
— Конечно, читал, — кивнул Виталий Николаевич. — Мать там жалко… А парня, который по пьянке в драку полез, ни капельки.
— Вот и я о чем, — разговор намечался интересный, может, и сам Бульбаш наконец-то одумается. — А представь, что этот мужик тоже кого-нибудь бы избил и сел. Детей бы на несколько лет без отца оставил. А ведь он прямо по грани ходил…
— Лично я бы вообще за пьянку сажал, — безапелляционно заявил Доброгубов. — Еще и с конфискацией.
— Жестко ты, Саныч, — Бульбаш даже присвистнул. — И меня бы тоже посадил?
— Не хотелось бы, — не стал юлить завгар, — но пришлось бы.
— Вот так, значит? — Виталий Николаевич остановился и упер руки в бока. Он смотрел на Доброгубова со смесью боли и презрения. — Меня? Посадил бы? И имущество бы мое отнял?
— Так, а ну, стоп! — я встал между ними. — Сергей Саныч, ты и вправду жесткий. Зачем сажать, когда вытрезвители есть? Приятного тоже мало. А ты, Виталий Николаевич, и вправду задумался бы — сам себя ведь губишь.
— Как вы меня на поруки взяли с Сонькой, я и капли в рот не брал, — возмутился Бульбаш. — На выходных только и в праздники. А на работе меня под градусом с тех пор никто ни разу не видел!
— Угомонись, Николаич, — примирительно выставил руки завгар. — То, что ты держишься, это похвально. А слабо вообще бросить? Чтобы и в праздники ни капли спиртного?
— А ведь и вправду, Виталий Николаевич? — я подмигнул Доброгубову, чтобы не видел Бульбаш. — Думаю, что слабо тебе. Не справишься.
— На что спорим? — лицо моего заместителя расцвело от улыбки. — До Нового года и после него до самого выхода на работу!
— На премию, — сказал я, протягивая руку. — Если продержишься, выпишу дополнительную. Сорвешься — лишу.
— Договорились, — Бульбаш довольно усмехнулся и сжал мою ладонь. — Саныч, разбей!
* * *
События шли своим чередом, жизнь кипела, работа старалась не отставать. Каждое утро у меня начиналось с того, что я бежал в поликлинику — делать уколы от бешенства. Заодно я успевал повидаться с Аглаей и уже после этого мчался в редакцию. Хватова действительно словно бы подменили, и он больше не лютовал. Напротив, весьма лояльно относился ко всем предложениям коллектива. Не запорол ни одной статьи, в номере от пятого ноября вышло все, что планировалось. В том числе мой материал о покушении на Соню Кантор.
История, к слову, вышла громкой. Милиционеры надавили на нападавшего, и тот назвал имя. Влас Мигунов, один из чиновников треста ресторанов и столовых, работавший еще с конца семидесятых. Мужик, как мне рассказал Апшилава, оказался противный, еще и со связями. Его покрывала мохнатая лапа в исполкоме, некто Лютов, которого тоже сняли с должности и отправили под следствие. А бандит, который дважды пытался угробить Соню, сознался еще и в убийстве Дерюгина в восемьдесят втором. Причем сам он к нему и пальцем не притронулся, но организовал подсадного в камеру, который и «помог» бывшему директору «Березки». Не обошлось тут и без «кротов» в местной милиции. В общем, у Апшилавы с Кайгородовым голова шла кругом — куда ни копни, везде сообщники и подельники. В дело даже вступила Генеральная прокуратура СССР, и в Андроповск приехала целая следственная группа в синей форме. Я искренне этому радовался. А с другой стороны — нам, журналистам, к этому делу доступ был закрыт. Оба моих теперь уже друга из органов сливали инсайды исключительно под честное слово и строго между нами. Что ж, главное, преступники обезврежены, и первые ростки мафиозной структуры в нашем небольшом городке были задушены.
Сама Соня медленно, но все-таки шла на поправку, мы с коллегами время от времени навещали ее. А уже я сам — один или вместе с Аглаей — заходил к Павлику Садыкову, чернобыльцу. Его по-прежнему вел профессор Королевич, состояние парня было так себе, но хотя бы стабильное, и был шанс, что он выкарабкается. И тут опять моя маленькая победа несла в себе будущее — на проблему ликвидаторов обратили более пристальное внимание. Советские медики и так занимались облученными, однако после огласки в нашей газете пошла цепная реакция. Не скрою, я был доволен тем, что лед тронулся, и отчасти это моя заслуга.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Женя, смотри! — Бульбаш тряс передо мной номером «Московского вестника», где известный корреспондент Борис Лапин, звезда отечественной журналистики, выдал целый репортаж о столичных ликвидаторах.
И ведь что самое интересное, одним из его респондентов был приятель нашего Павлика, с которым я тоже общался, когда собирал свой материал. А Лапин, как порядочный коллега, даже на меня сослался, процитировав несколько моих вводных. Признание во всесоюзной прессе — это был настоящий успех. Мне сложно судить, но в будущем, кажется, была немного другая история. О проблемах чернобыльцев стали писать гораздо позже, точно не в год аварии.
Я искренне радовался, понимая, что теперь это уже совсем другой уровень. Если все так пойдет и дальше, если тренд подхватят другие газеты, особенно уровня «Правды», «Известий» и «Комсомолки», о проблеме заговорят еще громче и всерьез. Обследования станут массовыми, нужные медикам материалы накопятся раньше, и помочь людям смогут задолго до того, как станет уже слишком поздно.
Краюхин, Морозов и Нина, мои товарищи по несчастью на охоте, тоже шли на поправку. Анатолий Петрович так и вовсе уже с понедельника был в строю. А в четверг, накануне Седьмого Ноября, с длительного больничного вышел Арсений Степанович Бродов. И вовремя, надо отметить, потому что выходных у нас на этой неделе не предвиделось — годовщина Октябрьской, как-никак.
Ночевать я в тот день остался у Аглаи.
* * *
В детстве мы с Тайкой ходили с родителями на демонстрации. В Советском Союзе было две главных — первомайская и ноябрьская, в честь очередной годовщины Великого Октября. Помню, у меня поначалу возник вопрос, почему мы отмечаем ее в другом месяце, и папа мне быстро объяснил разницу между юлианским и григорианским календарями. Для меня в то время это стало величайшим открытием, и я даже ненадолго увлекся расчетами — когда какое событие произошло по новому и старому стилю. Тогда же я понял и загадочный прежде праздник: Старый Новый год.
У Аглаи в этот день было дежурство, поэтому встали и позавтракали мы одновременно. Потом разошлись каждый в свою сторону: она к поликлинике, я — к центральной площади с памятником вождю мирового пролетариата. Там уже собралась толпа с флагами и транспарантами, и я сразу же ощутил мощный прилив ностальгии. Все, как тогда, в моем детстве. Осенняя прелая листва, морозный воздух, людской гомон и торжественный туш в исполнении духового оркестра. Я на плечах у папы, рядом мама и Тайка, дедушки и бабушки с обеих сторон, соседи, друзья родителей, просто знакомые и незнакомые люди. И я кричу «да здравствует революция», а все вокруг улыбаются. Вряд ли я понимал тогда, что за зверь такой эта «революция», но одно точно — было весело.
Читать я начал рано, уже в три года, и первой книжкой был «Плывет кораблик в гости» Юрия Кушака — про мышат, которые путешествовали в старом башмаке. А потом среди Чиполлино, Карлсона, Буратино и других героев детства был Ленин. Как называли его мы, дети, «дедушка Ленин». Тогда, в беззаботном возрасте, нам казалось, что несколько десятилетий назад страна выбралась из трясины ужаса в светлое будущее. Вот на картинке в книге изображен мальчик в рваной русской косоворотке, бегущий по полю. А за ним — щеголеватый помещик на лошади, размахивающий хлыстом… Никакой неоднозначности, все предельно понятно. Была власть помещиков и фабрикантов, а стала — рабоче-крестьянской. Это потом мы поняли, что в жизни все намного сложней. Но детство на то и детство, чтобы воспоминания о нем были хорошими.
