Деньги? Я никогда не понимала, откуда они берутся. Меня учили воровать в магазинах, но только для развития характера. Наличные появлялись откуда-то без видимых усилий. Иногда папа говорил, что это проценты с акций, а иногда радостно вскрикивал, проверяя с помощью Си-эн-эн цены на золото, но он явно никогда не работал. Насколько я помню, всегда существовал какой-то другой банковский счет. Совсем близко, на расстоянии одного перевода. Он мог купить нам свободу.
Наблюдая за тем, как отец пересекает границы, глядя на резкие линии его скандинавского профиля, так похожего на мой, я начинала понимать, что в нашей нелепой жизни есть только одна правда: он верит в меня. Они все верят.
Это чувство не имело ничего общего с красивыми местами, куда они меня возили, с храмами, древними руинами и безлюдными, нетронутыми пляжами. Дело в том, что, даже когда я была такой крохой, что папа в шутку бронировал столик для четырех с половиной гостей, со мной всегда обращались как с полноценным членом команды. Конечно, и от меня в ответ ожидали многого. Я знала, что должна быть лучшей, самой быстрой, самой храброй. Если бы я пробилась на Юношеские Олимпийские игры и стала чемпионкой по гимнастике, то, стоя на пьедестале почета, я знала бы, что это только один шаг в нужном направлении. И все же я видела гордость в их взглядах, даже когда была ранимой, идеалистичной, упрямой, невозможной маленькой кометой. Они знали, что я буду драться за них до смерти.
Мне плевать, сколько копов идет по нашему следу, мне плевать на Интерпол. Моя семья — это мой мир. Может быть, он не идеален, но они самые лучшие для меня. Мне хочется лететь все выше и выше, чтобы они всегда смотрели на меня именно так. Они не хотят видеть девочку, которая послушно сидит, пока жизнь проходит мимо, им нужна девочка, которая берет судьбу в свои руки и искрится жизнью. Сообщница. Подельница.
Тогда это все казалось единственно верным. Я и представить не могла, что мое будущее было определено штампами в фальшивом паспорте еще до моего зачатия. Что моя судьба окажется непростой и от нее нельзя будет убежать.
Некоторые люди считают, что жизнь — это партия в шахматы, в которой каждый ход влияет на судьбу, а стратегию определяешь только ты сам. Но что, если все уже решено? Что, если ты рожден, чтобы убегать?
Глава 2
Амритсар, Индия, 4 года
У нас появилось нечто, чего раньше в моей жизни никогда не было, — рутина.
Каждый рассвет мы встречаем под золотым куполом, а каждый вечер снова приходим в храмовый комплекс, чтобы помочь во время лангара — бесплатного обеда, который ежедневно достается тысячам людей. Волонтеры работают практически круглые сутки. Бегом поспевая за семьей, я пробираюсь по улицам под палящим солнцем. Вокруг меня женщины в ярких туниках и мужчины в разноцветных тюрбанах.
Здесь очень шумно, в воздухе парит дымок от горящих благовоний, ревут мопеды, и везде, куда ни глянь, глаза режут яркие цвета. По сравнению с Индией весь остальной мир кажется черно-белым. Мы ненадолго останавливаемся — папа переносит через дорогу маленькую черепашку, чтобы ее не задавили. Он старается беречь разных существ, придерживается строгого вегетарианства и правил обращения с природой. Судьба велосипедиста стала небольшой заминкой на этом пути, и мы предпочитаем это не обсуждать.
Наша банда входит на территорию храма и видит белые здания со стройными колоннами. Сегодня я намерена помогать печь чапати, хотя Фрэнк по секрету сказал мне, что блондинок ростом меньше четырех футов на кухню не берут. В огромной столовой гремят миски и стучат ложки, люди длинными рядами сидят на полу и едят.
Мама умудряется пристроить меня на открытую кухню, где сильно пахнет карри, а в гигантских котлах готовят чечевичную похлебку — дал. Я располагаюсь между Фрэнком и Кьярой. Мама и женщина, которая заведует кухней, перемигиваются и таинственно улыбаются друг другу. Я одариваю их величественным взглядом и готовлюсь поразить всех своими талантами и усердием. Фрэнк и Кьяра лепят лепешки, и я пару раз тычу пальцами в тесто, прежде чем оно оказывается на огромной металлической жаровне. Папа не помогает: физическая работа не для него. Вместо этого он беседует о философии и религии. Любой, кто заговаривает с ним, вскоре как будто прирастает к месту, словно завороженный. Мне уже много раз приходилось наблюдать невероятную силу его улыбки и его уверенности. Я сажусь прямее: он же наш, а не чей-то!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Разглядывая столовую, я постепенно замечаю что-то странное. Некоторые из тех, кто получает еду, явно голодны. Не так голодны, как бываю я, если в дороге целый день не удается найти подходящую еду. У них тревожный сосредоточенный взгляд, и ясно, что они абсолютно одиноки.
Поздним вечером, прокравшись на цыпочках в темную спальню родителей, я трясу папу за плечо. Он сразу открывает глаза и смотрит на меня. Папа умеет быстро просыпаться бодрым и готовым ко всему.
— Привет. Это я.
— Вижу, — улыбается он. — Иди сюда.
Он помогает мне забраться на кровать, и я разделяю его викингскую бороду на три пряди, чтобы заплести в косу.
Мама ворочается, сонно трогает меня за руку:
— Бхаджан, тебе приснился плохой сон?
— Почему люди бывают бедны? — спрашиваю я у них обоих.
Родители молчат, а потом собираются с мыслями и объясняют, что в мире очень много людей и на всех всего не хватает.
— Но почему тогда нет такого закона, чтобы богатые люди делились с бедными? — Я чуть не плачу.
— Это называется коммунизм, солнышко, — говорит папа. — Скользкая это дорожка… А еще есть люди, которым нравится делать что положено. Они хотят, чтобы кто-то им сказал, как надо.
— Но почему?
— Вот именно поэтому правительства контролируют миллионы людей. Говорят им, что о них позаботятся, если они будут делать, что сказано. Не думать самостоятельно очень удобно.
— Я не хочу делать, что говорят! — кричу я громче, чем хотела.
Прохладная мамина рука ложится на мой лоб, а папа смотрит на меня знакомым взглядом: как будто ужасно хочет рассказать все, что знает, потому что это необходимо для выживания.
— Если ты хочешь сама решать свою судьбу, Бхаджан, нужно постоянно быть начеку. Постоянно. Иначе кто-нибудь станет приказывать тебе, и ты превратишься в рабыню.
Моя рука лежит у него на груди, и я чувствую, что его сердце начинает биться быстрее. Я задумываюсь. Он часто говорит именно так, бросаясь в крайности, как будто возможна либо полная победа, либо катастрофа. Если в мире и существуют такие понятия, как «нормально» или «сойдет», мне они полностью чужды.
— Я никогда не буду жить чужим умом, — обещаю я.
В темноте мои слова звучат очень тихо, но я верю в них всем сердцем.
Он гладит меня по щеке и приподнимает одеяло, чтобы я залезла между ними. Все тревоги и вопросы постепенно исчезают, и глаза у меня закрываются. Лучшего места нет во всем мире. Здесь меня не коснется ни один кошмар, монстр или страх. Самое безопасное место на земле.
За два дня до того как мы должны уехать в Дели, чтобы продолжить свое паломничество, Кьяра получает предложение руки и сердца. Чей-то другой папа подходит в храме к нашему. Семья эта хорошо известна, и у них водятся деньги, так что они совсем не готовы услышать папин ответ: он считает, что шестнадцать — слишком рано для священного супружества. Важнейшие жизненные решения здесь принимают так же быстро, как гоняют на машинах. Я не думаю, что Кьяре нравится этот парень или что она хотя бы раз с ним говорила. Конечно, папа не позволил бы нам без своего явного разрешения говорить с кем-то наедине, особенно если этот кто-то противоположного пола. Так поступают другие люди. Люди, которые не думают о будущем.
Я последний раз иду по белой храмовой дорожке в сторону отеля, вместе с мамой и Кьярой. Мы улыбаемся знакомым.
— Стойте! — Фрэнк бежит за нами.
