На стене висел портрет Николая II. Он милостиво улыбался… А вот кому? Верно, все же Пашке. Полицмейстер и писарь находились к августейшей особе спиной.
Полицмейстер показал на стул:
– Присаживайтесь… – и добавил писарю. – Костя, оставь нас наедине.
Писарь не говоря ни слова, вышел.
Полицмейстер неспешно прошелся по комнате будто разминая ноги. Из кармана достал кожаные перчатки, начал их неспешно натягивать.
Павел смотрел на полицмейстера сверху вниз где-то с надеждой: может, дела не то чтоб совсем плохо. Глядишь, все и наладится: ведь вот стул предложили, на «вы» обращаются…
…И в разгар таких спасительных мыслей сильный удар смел его со стула.
Из разбитой губы выплеснулась кровь. Брызги упали на бумагу, приготовленную для допроса.
Удивленный Пашка поднял голову, посмотрел на полицмейстера. Даже спросил:
– Как же так?.. За что?..
Ответом ему был град ударов: полицмейстер лупцевал Павла руками и ногами.
– За что?.. Ты спрашиваешь за что?.. – говорил полицмейстер, но ответ давать не торопился.
Колотил азартно, но толково, обстоятельно. Целил в живот, в пах. Вместе с тем не давал арестованному ни малейшего шанса потерять сознание.
Пашка с дуру попытался позвать на помощь. Может даже крик его кто и услышал, да только решил, что помогать такому пропащему человеку – дело лишнее. А потом сапог полицмейстера попал в лицо, выбил два зуба. Следующий удар пришелся аккурат в солнечное сплетение. Парню резко стало не хватать воздуха. И зубы вместе с кровью были тут же проглочены.
Дальше было не до крика – меж ударами Павел только старался не захлебнуться.
Затем, вконец устав лупить, отошел, открыл дверь, крикнул:
– Эй, адвоката мне!
Пашка выдохнул: неужели все закончилось.
Но слишком рано. Вскорости открылась дверь, вошел солдат со стаканом густого чая.
Попивая чаек, полицмейстер разговорился:
– Я с «Лондона» имел двести рублей в месяц! И это только деньгами! А обеды? А игра за счет заведения?.. А?.. А нынче? Хозяин чуть не спекся в собственном соку! Обжарился до румяной, понимаешь ли, корочки! Твоими стараниями все огнем пошло. Дым за три версты от города было видно!
Пашка молчал, стараясь надышаться. Ему стало предельно ясно – сегодня не его день. Остаться живым до вечера – уже удача.
Или наоборот – невезение?..
***
В конце-концов полицмейстер сплоховал – влупил сапогом по черепушке. И Павел, не осознав своего счастия, потерял сознание.
Тут же полицмейстер кликнул солдата с ведром воды, чтоб облить арестанта. Но это не помогло.
Было велено отправить тело в одиночку, а пол отмыть от крови.
Вернулся писарь, повертел в руках окровавленную бумагу, словно размышляя: не подшить ли хотя бы ее к делу. Но затем скомкал лист и бросил его в корзину.
Спросил:
– Что арестованный? Сообщил что-то стоящее?
Полицмейстер покачал головой:
– Абсолютно ничего…
– Крепкий оказался?..
– Да нет, скорее ничего не знает…
***
Пашке снилось лето. Снилась жара, удивительно солнечный день, и его бабушка еще жива.
Она сидит под шелковицей возле двора, беззубо улыбается прохожим.
Пашка понимал отлично, что бабка умерла лет пять назад, оставив его совсем без родных. Понимал и то, что видит сон. Но просыпаться не хотелось: он помнил, что за тонкой пленой небытия его ждет – не дождется что-то очень плохое.
Но сон разбился. Пашка открыл глаза и вспомнил все, вплоть до последнего удара полицмейстера. Сломанное ребро отозвалось болью.
Анархист осмотрелся. Камера была небольшой – наверное, в иных барских домах платяные шкафы были и то больше.
Из маленького окна бил луч солнца. Он полз от стены к лежанке Павла.
На полу, рядом с лавкой стояла кружка чая и миска с застывшей кашей. Кашу как раз воровал мышонок,
Павел устало возразил мышонку:
– Кыш, мыша…
Та немного подумав, молчаливо согласилась.
Пашка присел на лавку и принялся руками есть ту кашу.
Болело все тело, голова просто раскалывалась. И не то чтоб хотелось есть, но в голове крутилась неизвестно как уцелевшая мысль: надо обязательно покушать.
Охранник заглянул в глазок. Заскрипела тяжелая дверь.
– Оспин, на допрос! – с порога крикнул тюремщик.
Пашка кивнул, и, продолжая жевать, отправился на выход. Под конвоем прошел тюремными коридорами.
Когда шагал по тому коридору, где вчера его волокли – зашевелилась смутная тревога.
Волнение стало невыносимым, когда открылась дверь комнаты допросов. Умудренный писарь прятал бумаги подальше от возможной порчи, полицмейстер проверял, как сидят перчатки.
Со стены по-прежнему улыбался самодержец. Как Пашке показалось – делал это с ехидцей.
Не говоря ни слова, из кабинета вышел писарь.
Пашку принялись вталкивать в комнату. Тот попробовал опираться, но получил по сломанному ребру, боль взорвалась фиолетовой вспышкой в глазах. И через мгновение парень уже летел через комнату.
Полицмейстер ударил на лету, сбил Павла с ног. Опять начал лупить.
Пашка застонал:
– Нет, не надо… Я все скажу!
– А я ничего у тебя и не спрашиваю! – не отвлекаясь, отвечал полицмейстер. – Ты, братец, знаешь ли, знаменит. О тебе редкая газетка не тиснула статью. Тебя такая свора адвокатов готова защищать – страшно подумать. И все – забесплатно, чтоб их имя только рядом с твоим пропечатали! Им по большому счету плевать – повесят тебя или нет. Зато какая слава – защищал самого Павла Оспина!
Он обошел вокруг, осматривая плоды своих рук и ног. Задумался на мгновение: а куда еще он не бил?.. Ага, кажется сюда. Получай.
Пашка завыл.
– Может, ты в рай попадешь – может Господь Бог тоже анархист. – продолжал Павел. – А что, князья-анархисты же бывают? А может быть, нигилисты правы и бога вовсе нет… Так что теперь? На кого нонче надеяться, полагаться? Только на себя! Потому я ад устрою тебе прям здесь!
Пашка выл под ударами.
За дверью, ожидая команды, стояли жандармы.
Они вздрагивали в такт с криками.
В Иване Ивановиче
К городской околице Пахом вышел рано утром.
Город спал, несмотря на то, что солнце давно уже встало. Во-первых, день наступал воскресный, особо срочных дел будто не имелось.
Во-вторых, этой ночью вокруг города кружили волки. Порой их вой да запах ветер доносил до псов с городских окраин. Те начинали лаять, их поддерживали собаки, живущие в центре, а то и на другой стороне города.
Порой лай затихал, но какая-та собака, что-то вспоминала, верно решала, что последний звук должен остаться непременно за ней. Пару раз гавкала – ей отвечали с соседней улицы, и собачья брехня снова начинал гулять по городу.
За сим не спали их хозяева, обещая утром угостить соседских собак колбасой напополам с крысиным ядом.
Но всему на свете имеется конец – волки уходили в леса. Собаки укладывались спать, отходили ко сну и их хозяева.
Благостно засыпая, они прощали все и всем – в том числе и собакам.
Спали долго, всласть. Потом, когда спать было уже невмоготу, просто лежали с закрытыми глазами, желая отдохнуть впрок на следующую неделю, а то и на месяц.
Градоначальник сего города, Гордей Степанович Латынин с чувством глубочайшего стыда проснулся аж в начале одиннадцатого.
Время для пробуждения было позднее, но за сим позором его никто не застал. Его супруга Варвара тихонько посапывала рядом.
Тихонько, чтоб не разбудить хозяйку, Гордей поднялся, прошел по комнате, коридору… Привычно прислушался к шуму в детской… Тяжко вздохнул: он все никак не мог привыкнуть, что младшая дочь ноне уже замужняя дама. И живет безумно далеко – на другом конце города.
Через весь дом Гордей Степанович прошел в сени.
Там в уголке покоились отложенные сапоги. Городишко был мал настолько, что его градоначальник собственноручно чинил свою обувь.
Нет, конечно, имелся в городе и сапожник, но только один. И обычно, как и надлежит сапожнику, был пьян в стельку. Увлекшись, мог пропить все, включая гвозди, молоток и сданную в починку обувку.
Гордей Степанович задумался еще раз: в воскресенье, конечно, грех работать. Но с иной стороны – разве кому будет радость с того, что градоначальник станет ходить в прохудившихся сапогах, простудится да помрет.
Нет, решительно – не может быть греха в работе. – думал Гордей. – Спаситель наш и то работы не чурался. А вот что грех – так это быть дураком и помереть из-за дырки в сапоге. Будто в скором времени они были и без надобности, однако, случись ливень – чинить их будет уже поздно.
И уже было совсем было принялся за дело, но в окно увидел сидящего на лавочке Прохора. Рядом с ним лежало нечто, завернутое в плащ.
