— На, возьми. Может, завтра еще раздобуду, тогда принесу.
— А куда принесешь-то? — спросил Михаил, натягивая рубаху.
— В полицию принесу. Тебя же туда забирают.
— А ты видел, чтобы полицейские в немецкой форме ходили? — спросил Михаил, кивая на Дубровского.
— Никаких передач ему не потребуется, — многозначительно сказал тот, пристально вглядываясь в лицо Михаила Высочина. — Ну, готовы? Тогда пошли.
Николай подбежал к брату, обнял его, уткнулся ему в грудь.
Тот похлопал его по спине, сказал:
— Ничего, Никола! Поживи один. Главное, будь человеком. Увидишь Лиду, расскажи, как было.
— Кто такая эта Лида? — резко спросил Дубровский.
— Дивчина моя, — ответил Михаил и, обращаясь к Николаю, добавил: — Ну, браток, давай поцелуемся на прощание.
Он прильнул к брату и что-то успел прошептать ему на ухо. Дубровский уловил только слова «совхоз Ильича», но сделал вид, что ничего не услышал.
— Ну, хватит, хватит! Не навек прощаетесь! Пошли!
Когда Михаил Высочин подошел к раскрытой двери, ведущей в сени, Дубровский приказал солдату следовать впереди. За ним, понуря голову, зашагал Михаил Высочин. А в двух шагах позади него пошел Дубровский. Так, гуськом, они и дошли до здания русской вспомогательной полиции. Возле входа прохаживался полицейский с карабином. Дубровский отпустил солдата, предварительно поблагодарив его за добросовестную службу фюреру и великой Германии.
Дежурный по полиции, с сонным видом, по первому же требованию Дубровского выдал ему ключи от комнаты и услужливо спросил:
— Не требуется ли еще чего-нибудь?
— Нет, нет. Мы ненадолго, — ответил Дубровский.
Оставшись в комнате наедине с Михаилом Высочиным, Дубровский разрешил тому сесть. Сам уселся за стол напротив и пытливо заглянул в его глаза. Михаил виновато потупил взор.
— Так вот, Михаил Высочин, сегодня протокола я вести не буду. Для этого у нас впереди много времени. А пока расскажите мне все про вашу партизанскую банду. Все, что вы о ней знаете.
— Никакой банды я знать не знаю. Я честно работаю на шахте.
— А вы не торопитесь с ответом. Подумайте хорошенько. Чистосердечное признание может спасти вам жизнь.
— А мне и думать нечего. Я...
— Постойте, постойте... Поднимите глаза.
Михаил с трудом оторвал взгляд от поверхности стола и посмотрел на Дубровского. В его серых, чуть расширенных глазах чувствовался испуг, но вместе с тем в них сквозила и решимость.
— А откуда у вас листовки со сводками Советского информбюро?
— И про листовки я ничего не знаю.
— Так. И Лидию Смердову вы тоже не знаете?
— Не знаю я никакой Лидии.
— Как же так? А брату вашему про какую Лиду говорили?
Михаил Высочин вновь потупил взор. Потом с трудом выдавил из себя:
— Есть у меня девушка. Лидой зовут. А вы все Лидия да Лидия. Вот я и попутал.
— А какие листовки вы ей давали?
— Не давал я ей ничего. Зачем это мне? У меня мать при Советской власти арестовали. До сих пор не знаю, жива ли, погибла ли. Думал, при новой власти спокойнее будет. А вы и меня туда же. Что я вам сделал?
— Пока ничего особенного, распространяли антигерманские листовки. Но ведь кто-то взорвал водокачку, кто-то поджег маслозавод. Разве не ясно, в Кадиевке действует партизанская банда.
— А при чем тут я? Что, на мне свет клином сошелся?
— Не только вы. Есть еще некто Кононенко. Вы его знаете?
При упоминании Кононенко плечи Михаила Высочина как-то сникли. Не поднимая головы, он ответил:
— Нет. Кононенко я тоже не знаю.
— Еще раз прошу вас подумать серьезно о своем положении. Сейчас я с вами спокойно разговариваю. Но у меня есть средство заставить вас говорить правду. Не вынуждайте меня прибегать к крайностям.
— Я говорю правду. Я ничего не знаю про партизан. И никакого Кононенко не знаю.
— Могу напомнить. Он был директором совхоза неподалеку от Кадиевки.
— Я в совхозе не работал. Откуда мне его знать?
— Ну, допустим. А Василия Иванова вы тоже не знали?
Михаил Высочин недобрым взглядом посмотрел на Дубровского.
— Так знали или не знали? — повторил тот.
— Как не знать! Был мужем моей сестры.
— А почему был?
— Потому что был, да весь вышел. Говорят, расстреляли его...
— Кто расстрелял? — не унимался Дубровский.
— А кто его знает! Он еще до прихода немцев с квартиры исчез. Может, русские и расстреляли.
— И сестру вашу тоже?
— Не-е. Сестренка вместе с ребенком в эвакуацию поехала.
— Кстати, скажите, а почему русские не забрали вас в армию?
— Потому и не взяли, что мать моя вроде как враг народа. Арестована при Советах. А детей врагов народа в армию не брали. Про то я вам и толкую, что при Советах я вроде как враг. А теперь, при немцах, тоже, выходит, — враг? Сами-то рассудите, каково мне?
— Ну, а если вы не враг новому порядку, тогда выкладывайте начистоту, что это за партизанская банда у Кононенко?
Михаил Высочин безнадежно махнул рукой. Больше минуты оба сидели молча. Дубровский думал о том, что, видимо, никакой ловушки здесь нет. Рунцхаймер не имеет никакого отношения к доносу Крючкина. Следовательно, надо постараться скрыть эту подпольную организацию от немцев. А Михаил Высочин, стараясь не показать охватившего его волнения, с ужасом думал о провале группы.
«Неужели сам Кононенко попал к ним в руки? Не может быть. Я же был у него вчера. За один день они не могли его так обработать, чтобы он показал и на меня, и на Лидию Смердову. Постой, постой! А может, Смердова оказалась у них? Но она же ничего не знает про Кононенко».
В памяти мелькали события и лица. Михаил вспомнил, как перед самым приходом немцев его вызвал первый секретарь горкома партии Михаил Егорович Игнатов. Как после короткого разговора предложил ему остаться в Кадиевке и быть связным между Василием Ивановым и Кононенко. Василия Иванова оставляли в Кадиевке в качестве секретаря подпольного горкома партии, а Кононенко поручили возглавить партизанский отряд.
Правда, связным Высочину быть так и не довелось. На четвертый день после прихода гитлеровцев Василия Иванова схватили гестаповцы на явочной квартире Кротова, куда он заглянул для встречи с подпольщицей Анной Айдаровой. И странно, Иванова забрали, а ее, Айдарову, не тронули. Да и остальных подпольщиков даже не потревожили. Видно, Василий Иванов только своей жизнью распорядился.
Так думал Кононенко, взваливший на свои плечи все руководство городским подпольем, так думали и другие подпольщики. Анну Айдарову проверили на деле и не лишили доверия.
«А может, все же она, Айдарова? — размышлял Михаил Высочин. — Тогда Иванова, а теперь меня?»
— Ну! Ты надумал говорить или в молчанку будешь играть? — строго спросил Дубровский, прерывая его мысли.
Михаил Высочин устало поднял голову:
— Я что? Я все сказал. Спрашивайте. Ежели что знаю — могу. А чего нет — того нет. Не ведаю я про партизан.
— Подумай! Последний раз подумай. Потом захочешь сказать, да поздно будет.
— Я уже все продумал. Кабы знал — сказал бы. А так что? Напраслину возводить на себя не буду.
— Хорошо, тогда пошли!
Дубровский резко поднялся из-за стола. Михаил Высочин медленно встал со стула.
— Быстрее, быстрее! — приказал Дубровский, открывая дверь комнаты.
В вестибюле он вернул ключ дежурному и, пропустив Михаила Высочина вперед, вслед за ним вышел на улицу. Под луной скользили рваные хлопья облаков. Легкий ветерок холодил лицо и руки. Кроме полицейского с карабином, дежурившего возле подъезда, никого на улице не было.
— Сюда, налево! — скомандовал Дубровский.
Нехотя повинуясь, Михаил Высочин побрел в указанном направлении.
— Сойди с тротуара и топай по мостовой!
И это указание Высочин выполнил нехотя. Только что он подумал о бегстве. Это была единственная возможность вырваться из рук гитлеровца. О том же самом думал и Дубровский. Правда, он не хотел, чтобы Михаил Высочин бежал так близко от здания полиции. Здесь на любой окрик могли прибежать полицейские, и тогда неизвестно, удастся ли в этих условиях беглецу скрыться. Вот почему он прогнал Высочина от невысоких заборов, перемахнуть через любой из которых было делом одной секунды.
«Бежать! Бежать! Непременно бежать! Пока он один ведет меня в тюрьму, я могу это сделать. Потом такой возможности, может, и не представится. Вот пройдем еще одну улицу, там потише, и садами, садами к дому Ивана Леванцова. У этого можно будет на чердаке отсидеться», — напряженно размышлял Михаил Высочин, вышагивая по мостовой.
То и дело луч фонарика светил ему под ноги откуда-то сзади. По направлению этого луча Михаил определял, где и на каком приблизительно расстоянии находится от него гестаповец. До намеченного перекрестка оставалось каких-нибудь пятнадцать — двадцать метров, когда луч фонарика метнулся вдруг вверх, потом резко вниз, послышался удар металла о камень, и в наступившей темноте до чуткого слуха Михаила Высочина донеслось:
