— А вам какое дело? — ворчливо ответил Виталий.
— Ну, брат, так у нас разговора не получится, — усмехнулся незнакомец. — Ты давай-ка присядь, отдышись.
Виталий подошел к поваленному дереву с другой стороны, но не сел, а облокотился на сук. Спросил строго:
— Вы что, местный?
— А кто ж еще, если я нахожусь на данной местности?! А ты откуда чешешь?
Виталий неопределенно повел головой к плечу.
— Ясненько. Может, скажешь, далече ли отсюда война?
— Не очень...
— Я тоже так думаю — ночью была слышна артиллерия. Вон там. Так что курс у тебя правильный. — Мужчина улыбнулся, и Виталий заметил, что лицо у него красивое и улыбка добрая.
Так окончилось недолгое одиночество Виталия в первый день войны.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В этот раз они укрылись в яме, которую вырыли возле вывороченного корневища сосны, сваленной бурей или, скорее, войной. Уже три дня они пробирались по этому бесконечному лесу и, где сейчас находятся — не знали. Они путались, даже подсчитывая дни с того рассветного часа, когда встретились и пошли вместе. Самарин считал — одиннадцать, а Карандов — тринадцать. Вот и сейчас они тихими голосами тупо спорили об этом, забравшись в яму под корневищем. Они вообще часто спорили. Как свела их судьба тогда — одиннадцать или тринадцать суток назад, — так сразу и возник у них первый спор. Самарин считал, что надо идти на восток искать своих — вдвоем не повоюешь. А Карандов говорил, ни своих, ни чужих им не надо, и вообще от людей нужно держаться подальше: пока проверишь, свои они или чужие, — пулю схлопочешь. И было непонятно, куда он идет и с какой целью, отвечать на эти вопросы он явно уклонялся.
Но так получилось, что в первый же их день они напоролись на группу вроде бы своих — те были в красноармейской форме. Но когда Самарин окликнул их, они открыли беспорядочную стрельбу и убежали.
— Ну кто они? Свои? Чужие? Ты бы им анкету сунул! — не по-доброму смеялся Карандов. А Виталию было не до смеха, он еще слышал, как возле него дзинькали по веткам пули. — Слушайся меня, лучше будет.
Борис Евгеньевич Карандов — так назвался спутник Самарина — был старше его лет на десять, а может, и больше. Рослый, поджарый, он был легок на ногу, неутомим. Его высокий загорелый лоб глубоко прорезали морщины, у него были светлые, водянистые глаза без четкого обозначения зрачков и оттого неуловимые, даже когда он смотрел на Виталия в упор. О себе он рассказывал мало, неохотно и так, что не понять, всерьез говорил или ерничал. Сказал, что до начала войны работал в Барановичах, заведовал хозяйственным магазином, а раньше служил снабженцем в железнодорожном орсе, и, рассмеявшись, добавил:
— Снабженец — крылатая должность, всю страну можно повидать, пока прокурор где-нибудь не задержит. Лично я от этих крылышек избавился вовремя и по собственному желанию.
С каждым днем Самарин все меньше верил ему — слишком часто в его рассказах не сходились концы с концами. Виталий про себя собирал в памяти все эти большие и малые неточности. Но и сам Самарин рассказал о себе далеко не полную правду. Все, что было до окончания юридического института, было правдой, но то, что было с ним потом, он изменил — в его рассказе уже не было ни партийной мобилизации его в НКВД, ни военного спецучилища, ни назначения в тот пограничный городок, в райотдел, ни его участия в истребительном отряде. Вместо этого было институтское распределение на адвокатскую работу, по которому он попал в эти края, но до дела добраться не успел — война. А потом — блуждание по лесам, пока они не встретились.
— Значит, защитник преступников? — усмехнулся Карандов.
— Не преступников, а закона, — ответил Самарин.
— А закон-то — что дышло!.. — рассмеялся Карандов и рассказал, как однажды судили его приятеля и один суд дал ему пять лет, а другой вчистую оправдал. — А кто закон повернул? — прищурился он. — Адвокат. За тысячу целковых наличными. Так что занятие ты выбрал денежное. Только никому ты теперь не нужен — ни законов твоих нет, ни преступников.
Почему-то Карандов обо всем говорил со злостью. Даже о смерти своей матери сказал: «И затопала моя родительница прямо в рай без пересадок, ибо праведная была до того, что от нее лампады без спички зажигались!», и при этом на лице его была совсем не добрая улыбка.
Особенно не по душе Самарину были его рассуждения о политике. Тут они не раз схватывались крепко, но только Виталий разъярится в споре, как Карандов в кусты: «Я человек беспартийный, к тому же темный, что думаю, то и говорю, и спрос с меня никакой...»
Они шли только по ночам, и в этот раз на рассвете вышли на рокадную дорогу. Укрывшись за взгорком, стали за ней наблюдать.
Дорога казалась забытой людьми. Пригретые на взгорке выползшим из леса солнцем, они задремали. Вдруг Карандов толкнул Самарина в бок:
— Гляди-ка...
По дороге, с востока на запад, двигалось нечто непонятное. Двигалось медленно, а пылища над дорогой — тучей. Может, целый час прошел, пока они поняли, что это немцы гнали огромную колонну пленных. Наверно, несколько тысяч. А конвой — человек десять, не больше.
— Почему они конвой не перебьют? — вырвалось у Самарина.
— Зачем? — опросил Карандов, который уже перестал смотреть на дорогу и лежал навзничь с травинкой в зубах. Помолчав, продолжал: — Вот ты все хочешь узнать, где фронт. А на что он тебе? Разве тебе еще не ясно, глядя на это босое стадо? Если немец через неделю был в Минске, то сейчас он уже в Москве. Какой тебе фронт нужен?
— Вы говорите чушь! — Самарин даже приподнялся над Карандовым, чтобы лучше видеть его лицо. У них так вот установилось: Карандов к Виталию — на «ты», а он к нему — на «вы». — Знайте! В Москве им не бывать! А Наполеон, тот даже допер до Москвы, а что толку?
— Москву-то он все же взял, и к тому же сжег. Тьфу! — выплюнул травинку Карандов.
— Россия была не та, и русские — не те! — запальчиво продолжал Самарин.
— Те, не те! — раздраженно отозвался Карандов и, подвинувшись к взгорку, посмотрел на дорогу, по которой все еще тащилась колонна пленных, снова лег на спину: — Кажись, у Толстого я читал, как лихо дрались русские с французами. А эти, которых, как скот гонят, тоже, по-твоему, лихо дрались? — Он рассмеялся: — Лихо дрались, пока в плен не сдались.
— Чего не знаю, о том не говорю и вам не советую, — огрызнулся Виталий.
— Да ты вспомни нашего артиллериста! Что он нам говорил?! Лучше смерть, чем фашистский плен. Такая, говорил, святая установка советского человека, а на другой день поднял руки и сам пошел в плен. Смертельно не люблю трепачей, которым все ясно, всех они учат, а самим цена грош медный.
