Разъярился Дигенис! Да, ярость сквозила в наклоне его раскачивающейся головы, в тупо раскрытом рте, во всем лице его, мрачно оттененном камилавкой с пером цапли и запечатленном зловещим упрямством палача!
Он миновал большой пустынный зал, уставленный ложами, зал, служивший трапезной. Порою проходили люди, подобно ему, мягкотелые и безволосые. Приветствовали друг друга движением жирной головы, и бегающие глаза, подергиванья толстых губ выдавали в них скопцов. В облике их чувствовалось тревожное сожаление об утрате пола. Многие из них были и скопцами, и глухонемыми. И о вещах невысказанных говорили туманные жесты, с оттенком непристойности скользившие вдоль тела.
Спустившись по ступеням, он углубился в Фермастру, длинную, запутанную, сложную пристройку, слева граничившую с Дафнэ – так называлась другая часть Великого Дворца – и справа связанную нижней галереей с первой террасой, таинственным фиалом трех конусов. Фермастра изобиловала многочисленными кубуклионами: кухнями, банями, различными мастерскими, кишевшими низшей челядью. По темным коридорам проник он в подобие подвала, где некий человек стоял перед грубым, низким деревянным столом, заваленным плодами, луковицами и кореньями. Влажной рукой схватил его за волосы, казавшиеся одеревеневшими, и, окликнув, нанес резкий удар серебряным ключом по черепу, заставивший того повернуться:
– Палладий! Палладий!
Торговец ослами, пользовавшийся худой славой, честолюбивый Палладий, жирный и распухший, был здесь кухонным слугой. В Фермастре стояла сильная жара, и он был полураздет. Голый стан с косматыми грудями, голые руки, толстый крестец и вспученный живот, опоясанные куском колыхающейся ткани, и кожа, которая, наверное, смердела, ибо Великий Папий зажал себе нос.
– Ступай! Скорее!
Он бил его по черепу серебряным ключом, и с деланной искательной улыбкой покатился Палладий, растопыря пальцы, пытаясь торопливо заслониться от сыпавшихся сзади пинков. Колеблемой тенью отражалась на стенах трубчатая камилавка Дигениса с пером цапли, отчетливо очерченным в виде опрокинутой запятой. И властно мелькала тень эта над жалостным, дородным отражением Палладия, набрасывая забавно-затейливый рисунок.
Они прошли через ходы, соединяющие темные залы, в которых словно духи двигались человеческие фигуры, вымощенные галереи, булочные Великого Дворца; бойни и свинарники Великого Дворца, смежные с кухнями, где пламя громко трещало в игравших вычищенной медью огромных очагах, на которых разная живность варилась во множестве посуды. Все время подгонявший Палладия Великий Папий втолкнул его в другой погреб, где на полу тоже сидел какой-то человек. Они увидели его спину, тощую, костлявую, жилистую. Как и Палладий, он работал полунагим, наверное, удобства ради. Мигом обернулся к Дигенису сидевший, занятый чисткой узд и лощением окрашенной в пурпур кожи, унизанной золотыми и серебряными бляхами. То был Пампрепий, приставленный в услужение в конюшни Великого Дворца.
– Ступай, живо, ступайте оба!
Он бил их, и быстро помчались Палладий и Пампрепий, награждаемые сзади пинками Дигениса, на свои черепа принимая удары его серебряного ключа. Растопыренными пальцами пытались они загородить спину от толчков Великого Папия, который визгливо кричал:
– Идите оба, и вы услышите, как я скажу Сепеосу, который жив, и Гараиви, который жив, – что Самодержец Константин V отдаст Управде половину своей власти и одну из провинций своего царства и облечет его саном военачальника, если он согласится выйти из Святой Пречистой и прекратит свои посягательства на славу нашего имени!
Палладий и Пампрепий повернулись и в восхищенной улыбке постарались выказать, что они с полуслова понимают Дигениса, пинок которого достался тогда их животам: выпученному – бывшего торговца ослами и плоскому – бывшего носильщика. Они шагали через всю Фермастру, тянулись коридоры с бронзовыми дверями, глухими или решетчатыми, ведшими в кубуклионы или залы, в макроны или преддверия, в перипатосы или галереи, и низшая челядь толпилась там, отведывая Дигенисова серебряного ключа, который без разбора падал на лица, плечи, черепа.
– Вы скажете Гараиви и Сепеосу, что участь ваша завидная, что Базилевс Константин V умеет держать свое слово, что он наградил вас степенями и что благоразумнее Управде принять его предложение, но не отвергать. Чтобы вынудить его расстаться со Святой Пречистой, Базилевс Константин V решил разрушить ее; казнить зачинщика заговора Гибреаса; выколоть глаза Управде и всем поддерживающим покушение на славу его имени!
Он смеялся своим дребезжащим смехом, действуя сейчас отнюдь не по повелению Константина V. Желая обезоружить Зеленых и Управду, тот приказал освободить Сепеоса и Гараиви. Этому непонятному дипломатическому ходу Дигенис придал причудливую окраску, привлекши к его исполнению Палладия и Пампрепия. В своем скопческом презрении к заговору, которого не понимал, он хотел устрашить их до последней степени. Теперь поспешал с ними под галереей Дафнэ почти на уровне двух опоясанных портиками дворов, в которые буравились два водоема, где спокойно плавали золотые рыбки, шевеля хвостами. Подстегиваемые ногой его и ключом, неслись Пампрепий и Палладий из Фермастры на открытую площадку – Гипподромиос, из Гипподромиоса на первый двор Дафнэ, а оттуда на открытую галерею, куда вел подъем по лестнице. А Дигенис визжал:
– Я скажу Сепеосу и Гараиви, что Константин V поставил вас первым остиарием и первым гетарием. И они позавидуют вам. Не подумайте, что вас пожалуют этими степенями, нет, ты, Палладий, будешь первым среди крошильщиков чеснока и лука Великого Дворца, а ты, Пампрепий, – первым чистильщиком седел и узд Великого Дворца! Чтобы сравняться с вами, Сепеос и Гараиви внушат Управде отказ от притязаний. Я освобождаю их, чтобы они – благополучно изувеченные, но не мертвые – советом побуждали Управду не бороться впредь против славы имени Базилевса!
Он гнал их через Великий Аккубитон девятнадцати лож, где вместе с ними врезался в толпу прислужников – гетариев, диетариев и остиариев, которых чрезвычайно развеселил вынужденный смех Палладия и Пампрепия под побоями Дигениса. Впрочем, и сами они поспешно сторонились от его ударов, попутно падавших на их хорошо одетые плечи, на головы, облеченные в четырехгранные остроконечные скуфьи, подчеркнутые перьями в виде вытянутой запятой.
Из Великого Аккубитона они достигли Триклиния девятнадцати лож, где при известных торжествах девятнадцать сотрапезников трапезовали у подножья двух серебряных колонн, скрытых длинною завесой зала, в которой хранились одежды Базилевса. Дальше протянулся обширный двор-ексаерон девятнадцати лож, и опять триклиний кандидатов, триклиний экскубиторов, схолариев, преддверие халкиды. И, наконец, за кафизмой нумеры перед банями Ксевтиппа и форумом Августеоном, в углу Великого Дворца, воздымавшего свои кубуклионы, простиравшего свои галереи и уносившего в высь небес купола триклиниев под чешуей свинцовых кровель! Все залы были богато разукрашены; перерезаны занавесями, висевшими на золотых и серебряных прутах, соединены вратами, бронзовыми, серебряными или слоновой кости; покрыты мозаикой или очень древней, уцелевшей от времен Юстиниана и Велизария, или позднейшего происхождения, неискусно расцвеченной, изображавшей священные лики или события византийской религии: Евангелия, Успение Богородицы, Крещение во Иордани с нагими народами, которые расположились по склонам холмов, плохо нарисованных на туманном фоне. В триклинии кандидатов на Пампрепия и Палладия обрушились удары Кандидатов. В триклинии экскубиторов – удары экскубиторов. То же самое и у схолариев, когда они проходили по их триклинию. Те даже карабкались друг на друга, чтобы лучше разглядеть их шествие. И со смехом ритмически избивали их ладонями. И в бородатых и усатых лицах воинов отражалось несказанное довольство.
