Августа знала, как будет выглядеть ее долгожданный первенец. Он будет походить на Иисуса Христа, но черты лица у него будут более глубокими и выраженными. В чертах Христа сквозило небо (воздух). В чертах ее первенца будет сквозить непознанная человеческим разумом Вселенная (черный вакуум). У него будет лицо человека, вместившего в себя знания обо всех добродетелях и всех пороках мира. Он не будет добрым или злым повелителем. Он будет электронными весами, через которые пройдут все грешники и праведники на свете, дабы узнать свои окончательные вес и цену. Августа уже ощущала голубовато-серое мерцание миллионов компьютерных экранов, на которых неотвратимо и четко высвечивалось, как резцом на гравюре, суровое лицо ее ненаглядного первенца. Она знала, что на него будут молиться, как на живого Бога, и против него будут восставать, как против живого предтечи Сатаны. Она знала, что вся его короткая жизнь — тридцать три года и тридцать три дня — протечет в видимых и невидимых сражениях. Она знала, что его путь в души подданных будет лежать через Всемирную информационную сеть Интернет и там же, в Интернете, ему придется сражаться с отступниками и врагами новой веры. И еще Августа знала, что крови не дано приставать к ее первенцу. Его судьба — ходить по крови аки посуху и утолять жажду людей кровью, как водой или вином.
Как не дано было приставать крови к ней, его будущей матери.
…Августа часто вспоминала тот давний день, когда отец порезал руку. Она училась в десятом классе. К этому времени Августа окончательно разочаровалась в вине, и, казалось бы, поводов для конфликтов с отцом не осталось. Но он продолжал их находить, не хотел жить спокойно. Иной раз Августе казалось, что жизнь отца — нерасчетливый полет с уже пройденной точкой возврата, стремительный слепой штопор, из которого нет выхода. Когда человек идет навстречу своей судьбе, его невозможно не только остановить, но просто чуть придержать за полу пиджака, рукав свитера или край платья. Человеческие чувства (скажем, ее любовь к отцу) на магистралях судьбы представали не более чем мигающими лампионами, бессильно высвечивающими предопределенные смертельные траектории.
Вот и в тот раз отец взялся нудно выговаривать Августе за шесть мельхиоровых колечек, которыми она украсила по периметру левое ухо. Она была готова немедленно извлечь из уха мельхиоровые колечки, но вдруг поняла, что, в сущности, дело не в колечках, а в несовместимости двух мыслей, воплощением одной из которых (побеждающей) является она, а другой (отступающей по всем фронтам) — отец. Их борьба была неравной. Августа как будто сидела по уши в электронике в танке, отец же брел по полю навстречу танку без оружия и с повязкой на глазах. Он, в отличие от Августы, понятия не имел, что означают шесть мельхиоровых колечек в левом ухе, но некая тень понимания, как явившаяся во сне не по назначению и благополучно забытая поутру формула мироздания, сквозила в нудном морализаторстве моющего после обеда на кухне тарелки отца.
Подобное понимание иной раз сквозило и в поведении больших масс людей, тем не менее безропотно двигавшихся по определенной им траектории. Страну сотрясали выборы и референдумы. Их суть заключалась в том, чтобы заставить большинство (таких, как отец) проголосовать за волю меньшинства (шесть мельхиоровых колечек в левом ухе Августы). Августа была глубоко равнодушна к политике, как равнодушен к разрозненным усилиям отдельных взводов и рот по взятию ничтожных деревень и шатающихся мостов через ручьи полководец, мысленно составляющий план кампании, призванной изменить лицо мира. Она понимала демократию как практическое пособие по руководству стадом. Демократия, по мнению Августы, была тем совершеннее, чем эффективнее действовала технология обеспечения конечного итога так называемого волеизъявления масс. Массы должны были принимать предложенную им волю как свою. Если же добиться этого по какой-то причине было невозможно, они должны были выбирать между подобным, то есть между несколькими проявлениями единой воли.
В России конца XX века главным инструментом демократии — электронным пастухом — было телевидение. Августу искренне огорчал этот примитивизм. Расчищающие путь ее первенцу людишки до того любили преходящую Власть и решительно не влияющие на траекторию судьбы деньги, что ставили слишком много на голубую, вспыхивающую каждый вечер в каждом доме карту-экран. Между тем достаточно было противникам захватить, уничтожить передающие телевизионный сигнал центры, и страна оказывалась в положении разбредающегося в отсутствие электронного пастуха стада. Каждый день без телевидения был смертельно опасен для демократии, ибо в народе, в так называемых простецах начинали восстанавливаться первичные инстинкты, неутомимо выталкивающие их за очерченный круг навязанной воли. Августа знала, что путь ее первенца к вершинам власти — это скольжение скейтбордиста на гребне волны свободного народного волеизъявления. Следовательно, история вряд ли знала второго человека столь же приверженного ценностям демократии, как Августа.
Она знала, что всемирные выборы, на которых победит ее первенец, пройдут в Интернете.
Августе было известно и другое определение демократии — как товарной, то есть продающейся и приобретаемой за деньги власти. Августа любила читать газетные и журнальные статьи, книги, фундаментальные исследования, доказывающие порочность и ущербность демократии как «способа существования белковых тел» или временного (до достижения определенной цели) мироустройства. Авторы верно — на уровне первичных инстинктов, то есть так называемой души — угадывали, что нет ничего более фантомно-призрачного (сотканного из голубого экранного света), легко изменяющегося применительно к текущему политическому моменту, нежели «вечные ценности» демократии. Они, в общем-то, провидели итог сквозь постоянно возобновляющуюся дымовую завесу «народного волеизъявления». Но им было неведомо основное — разрывающее разум и сердце — противоречие демократии (продаваемой за деньги власти), а именно: онтологическая (во времени, пространстве и мыслях) бесконечность наслаждений, доставляемых властью и деньгами, и относительная краткость сроков физической жизни обладателя власти и денег.
Речь, таким образом, шла об эликсире вечной юности, а в конечном итоге о бессмертии обладателей власти и денег.
Но эликсиром вечной юности обладали только деньги.
Кроме того, что деньги сами являлись эликсиром вечной юности.
Вечная юность денег казалась насмешкой над стремительно убывающим человеческим веком. Противоречие между неизбывной (даже и покупаемой за деньги) красотой мира (скажем, лазурных вод или божественных женских тел) и старческой немощью усыхающего или, наоборот, расползающегося, как тесто в бадье, тела казалось непереносимым. Мысль о неминуемой смерти воспринималась как абсурд, когда у человека было достаточно денег, чтобы жить тысячу лет. Еще более абсурдной она становилась, когда человек наблюдал бешеное (как леммингов) размножение собственных денег, в то время как его физические силы (отпущенные годы) вели себя отнюдь не как размножающиеся лемминги.
Августе была известна самопожирающая природа денег. Во все века в мире больше всего денег тратилось на гибельные для человечества проекты. Такие, скажем, как системы ядерных вооружений, могущих в одночасье уничтожить на планете все живое. Августа знала, что высвободившиеся из оборонных комплексов деньги вскоре хлынут в секретные масштабные исследования по продлению человеческой жизни. В них будут задействованы лучшие научные силы, безграничные финансы пятидесяти крупнейших транснациональных корпораций. Августа давно обратила внимание, что человеческое общество развивается по законам алхимии: от философского камня (извлечения золота из свинца) к эликсиру вечной юности и в конечном итоге — к гомункулусу (искусственному человеку). С выведением искусственного человека — гомункулуса — история Homo sapiens должна была завершиться, дойти до логического конца.
Памятью о цивилизации Homo sapiens и одновременно ее памятником должен был стать Интернет.
…Отец продолжал что-то бубнить насчет шести мельхиоровых колечек в ее левом ухе. Взгляд Августы упал на тарелку, которую в данную минуту старательно (он все делал аккуратно и старательно) тер щеткой отец. Тарелка вдруг разломилась в его руках. Острая грань вонзилась отцу в руку. Стекающая в раковину вода сделалась красной.
Сколько отец ни держал руку под холодной струей, сколько ни лил на рану йод, кровь не унималась. Отец побледнел, на лбу выступил пот. Августа увела его в ванную, заставила поднять руку вверх, перетянула резиновым ремнем запястье. Алая кровь из руки отца падала на ее руку и тут же продолжала свой путь дальше, как если бы была красной ртутью, а может, мельхиором или бисером, который, как известно, не следует метать перед свиньями. Отец и дочь были похожи, но сделаны из разного материала. Августа вспомнила присказку из Киплинга насчет одной крови, подумала, что к ней это не относится.
