Вся голова ее горела, и ей казалось, что если это продлится еще немного, то она сойдет с ума. И с ужасом она хваталась за голову, ей страстно хотелось заплакать, но слез не было, и только нервная судорога сжимала ее горло…
А Коля где-то все плакал и плакал, и чем сильнее и громче становился его плач, тем мучительнее ныла ее душа…
Дверь в ее комнату приотворилась, и няня заглянула к ней.
– Матушка, барышня, пойдите к Коленьке, нам никому нельзя!
– Что? – Наташа с недоумением обернулась к ней. – Что вам?
– К Коленьке, говорю, матушка, пойдите, я, как освобожусь, сразу приду. Там молочко и булка есть на столике, покормите его покамест.
Наташа опустила глаза и отвернулась от нее.
– Хорошо… – сказала она тихо, точно с трудом. – Идите.
XVIII
Наташа вошла в Марфушину комнату, куда второпях унесли Колю, и остановилась у кровати.
Мальчик, почти совсем голенький, в одной рубашонке, лежал на постели горничной и громко кричал. От крика у него затекла и даже посинела головка, расстегнутый ворот рубашки был весь мокрый от слез.
Увидев, что к нему подошли, он замолчал на мгновение, но потом, поняв, что это не та, кого он звал, снова заплакал и закричал.
Наташа сумрачно смотрела на него.
Вот они, эти голубые прозрачные глаза, так похожие на «его» глаза…
И она угрюмо стояла, не зная, что ей с ним делать и как его успокоить. При жизни матери она не только никогда не нянчилась с ним, но, избегая его, ни разу не держала даже на руках. И теперь она неумело и застенчиво протянула к нему руки, но он не давался ей и заплакал еще громче.
Наташа с недоумением оглядывалась по сторонам, ища что-нибудь, что могло бы его утешить и успокоить, и вдруг увидела молоко и булку, про которые говорила ей нянька.
Она машинально взяла их со стола и поднесла к нему.
Мальчуган приподнялся и, слегка повернув к ней голову, взглянул исподлобья сначала на нее, а потом на сладкую булку, которую она держала, и, вдруг перестав плакать и только тихо всхлипывая, потянулся ручонкой за булкою.
Тогда она села рядом с ним на постель и все так же машинально подняла его и посадила к себе на колени, чтобы было удобнее кормить его. В комнате было свежо, и она чувствовала, как похолодели его ножки. Одной свободной рукой, боясь пролить молоко и уронить Колю, она достала с постели одеяло и постаралась закутать им его так, чтобы ему было теплее.
Мальчик, по-видимому, озяб и проголодался, и теперь, чувствуя себя в тепле, понемногу совсем успокоился. Болтая ножками, он жадно запихивал в свой маленький рот куски сладкой булки, но вдруг, отломив кусочек, улыбаясь и заигрывая, он залепетал что-то на своем непонятном детском языке, поднося булку ко рту Наташи.
Она неосознанно улыбнулась ему и тихо ответила:
– Кушай сам…
Но он упрямо качал головой и хотел, чтобы она непременно взяла… Наташа взяла его булку и сделала вид, что ест ее. Коля засмеялся, захлопал ручонками и, отхлебнув из кружки молока, смеясь, подтолкнул ее к Наташе, заставляя отпить и ее. Ему, очевидно, нравилось кормить ее, и он сделал себе из этого что-то вроде игры, и смеялся, кричал и хлопал ручками каждый раз, когда та отхлебывала из его кружки.
Теплом своего маленького тельца он согревал ее, и, кормя его, она невольно улыбалась ему, ощущая в глубине своей души что-то странное… Его улыбка и та детская требовательная нежность, с которою он обращался с ней, невольно трогали ее и вызывали в ней какое-то теплое и нежное чувство. Но те мысли и ощущения, которые она только что опять пережила в своей комнате, были в ней еще слишком сильны, и помня их, она специально заглушала в себе эту нежность, как бы насильно борясь с ней. Накручивая себя, она говорила себе: «Да, это „его“ глаза, „его“ лицо, и когда он вырастет, он будет живым слепком с „него“!» Но, наперекор ее желанию, эти мысли уже не вызывали в ней больше того озлобления и раздражения, как раньше. И каждый раз, как он, улыбаясь, протягивал ей ручонку с булкой, она не находила в себе силы подавить невольную улыбку и ту нежность и жалость к нему, которая все больше и больше поднималась в ее душе.
Но Коля уже не хотел есть, и, отломив большой кусок булки, вдруг проговорил, показывая на дверь:
– Мама!
Наташа вздрогнула и побледнела. Она поняла, что он просится к матери и хочет отнести ей этот кусок булки. Ничего не отвечая ему, она только крепче прижала его к себе и тихо поцеловала его мягкие вьющиеся волосы на лбу.
Коля, увидев, что она не встает, обхватил ее шею ручонкой и весь тянулся к двери, настойчиво повторяя: «Мама»…
Если бы он знал… Если бы он мог понять, что с его мамой… Глубокая жалость все сильнее охватывала ее, она молча с нежностью прижимала ребенка к своей груди и вдруг заплакала…
– О, мама, мама… – машинально повторяла она за ним, рыдая.
И вдруг будто только в эту минуту она поняла, как сильно любила она ее и что потеряла… И то холодное, горделивое отчуждение, с которым она обращалась с ней все последнее время, встало перед ней живым укором и терзало ее мучительным раскаянием и тоской… Ребенок, пораженный ее слезами, глядел на нее испуганными и удивленными глазенками и вдруг заплакал сам громким детским плачем и, обхватив ее ручонками за шею и целуя, прижался к ней. Наташа чувствовала, что он плачет, целует ее и ласкается к ней, точно хочет утешить.
Ласкает ее! Ее, которая всегда так ненавидела его! Которая порой желала даже его смерти!.. И вот он не умер, но остался один, совсем один, брошенный, никому не нужный… И она хотела его бросить! «О, мой милый, милый, бедный мальчик! За что! Только за то, что ты – его ребенок! Нет, нет, неправда, не его, а только ее!» Только это будет она помнить отныне, и то, что со смертью матери у него не осталось никого, никого, кто заботился бы о нем и любил бы его… Нет никого!.. И он же, маленький и беспомощный, не понимающий ни страдания, ни горя, ни ненависти, ласкается к ней, целует и утешает ее… За то, что она же хотела бросить его, избавиться от него навсегда…
– О нет, никогда! Прости меня, прости!
И, горячо целуя его, она страстно шептала ему:
– Не бойся, не бойся, моя крошка, мальчик мой, я не брошу тебя… Нет, нет, я твоя теперь, вся твоя, на всю жизнь твоя…
И она горячо и нежно прижала его к себе, точно защищая от чего-то, и осыпала его поцелуями…
XIX
Маленький Коля, будто инстинктивно, понимал свое сиротство и то, что все заключается для него теперь в одной Наташе. За один день он так привык к ней, что начинал плакать и рваться к ней, как только кто-нибудь другой хотел взять его на руки. Он привязался к ней с той быстротой и инстинктивной любовью, на которую способны только маленькие дети, привязывающиеся порой за один день к понравившейся им няньке.
