— О, это пустяки, мальчик. Не бойся. Мы скрепим наш договор не только кровью...
— Золотом?
— Если хочешь, называй так.
— Кто мне его даст?
— Я... Давай начнем.
— Откройте дверь. Я иду на фронт. Зо-ооо-лото!
— Мальчишка! Да разве ты что-нибудь понимаешь! Для тебя фронт — игрушка, а там смерть! Ты должен знать, что тебя ожидает. Вдруг враг увидит тебя? Ведь такое может случиться сразу. Вот инструмент, бери...
Матвей Кузьмич пошарил рукой в воздухе:
— Бери...
Прыгнув вперед, он поймал пустоту. И сразу бросился в сторону. Но и там было пусто.
— Все равно я тебя поймаю. Иди сюда. Слышишь? В этой пробирке газ, я могу разбить ее и тогда... никто не приходил к профессору Богданову. А сам я выйду. Ты понимаешь?
— Теперь понимаю. Прочь! — крикнул Рустем и раскрытой ладонью хлопнул по клеенчатой двери. Затопал ногами.
Прощай, Казань!
Если говорить по правде, то Рустем струсил, но не настолько, чтобы забыть, что он невидимка. Этот человек злой и хитрый, и избавиться от него тоже нужно хитростью. Подкравшись к столу, Рустем сгреб пробирки и с силой бросил их на каменный пол. По стенам брызнули осколки. Схватив колбочку, Рустем пустил ее в потолок, как раз над тем местом, где стоял ошеломленный Матвей Кузьмич. Ага, коленки трясутся! Матвей Кузьмич поджал губы и схватился за голову. Он ждал нападения. Но стало тихо, и в этой тишине хлопнула форточка и заколыхалась штора.
«Неужели сбежал в форточку?» — ахнул Матвей Кузьмич. Ради предосторожности не опуская от головы рук, он сделал несколько робких шагов, ожидая какой-нибудь новой опасной выходки пришельца. Сказал вслух:
— Он действительно подумал, что я могу выпустить газ. А я бы очень хотел ему помочь.
Услышав эти слова, невидимка должен был снова заговорить — так казалось Матвею Кузьмичу, для этого он и обмолвился вслух о своем желании помочь. Но лишь хрустнуло стекло под каблуком, отчего Матвей Кузьмич вздрогнул, и в распахнутую форточку с шорохом вошел ветер.
Прошло пятнадцать минут.
«Уж не померещилось ли мне все?» — спросил себя Матвей Кузьмич. Вставив в дверь ключ, он прислушался и вышел в коридор. Вернулся и тяжело опустился на стул, держа руку на пульсе.
Пока он, прикрыв глаза, считал удары, кто-то быстро прошел наискосок кабинета, и опять тот же голос приказал:
— Слушайте внимательно, я здесь не был, и вы ни с кем не говорили. Иначе... Ни слова.
В кабинете осталось битое стекло, остался Матвей Кузьмич, так и не приоткрывший глаз, а только вздрогнувший ресницами...
Как трудно узнать человека, как легко ошибиться!..
Рустем зашел в телефонную будку:
— 0-35-46? Кто со мной говорит? Товарищ подполковник? Да, это я. Нет, я не мог увидеть профессора. Да, конечно, ходил, но к Богданову меня не пустили. Кто? Я не знаю фамилии. Матвей Кузьмич. Он меня заманил, начал стращать, хотел взять кровь. Он назвался Богдановым. Нет, больше я туда не пойду. Что? Сейчас, бегу на вокзал. Матвей Кузьмич работает вместе с Богдановым. До свидания.
«Бегу на вокзал» — это пришло сразу. Уехать сегодня же — там видно будет, что делать дальше. Надо действовать. В Казани тихо — не бомбят, можно и в кино пойти, и мороженое купить на углу, а где-то далеко — фронт, и дым закрыл солнце. Когда передают «Последние известия», прямо на улице у репродуктора останавливаются люди и молча слушают. Тревожно. У Пети Старостина глаза стали большими, и смеяться он перестал: отца у него убили, и весь класс молчал около Пети Старостина, около его парты. Война, фашисты... Открылся страшный смысл этих слов: мальчик без отца, человек без дома, беженцы на дорогах, сгоревшие села. Теперь надо мстить. Мстить за Петю Старостина. О, как он будет мстить!
Рустем сжал кулаки. Он шел, опустив голову, точно нес все горе земное — и ничего не видел он, и никто не видел его. Он шел к вокзалу.
Решено — он едет. И привокзальный сад, и вокзал были наполнены военными и женщинами, и музыкой, и детьми, и слезами.
Здесь все смешалось — и непонятно: то ли все приехали, то ли все уезжают, то ли все смеются, то ли все плачут. Война!
У ограды спит девочка, спит средь всего этого шума, обняв куклу. Она не узнает, куда ее везут. Рядом мальчик держится за мешок. Ему тоже хочется спать, но голова сестры удобно пристроилась на мешке и никак нельзя лечь рядом. Война. Как хочется спать мальчику. Вот он наклоняется все ниже, все ниже. Подбегает мать.
— Не спи, сынок. Подожди, маленький. А то украдут мешок. Я вот только билеты возьму. Ах, боже мой... Теперь ты у нас один мужчина.
— Я потерплю, — отвечает мальчик. И женщина убегает к кассам. Рустем стоит рядом с мальчиком. Тот уже заснул, держась за мешок. Когда же придет мать? Мальчик сторожит мешок. Рустем сторожит мальчика, его сестру и куклу. И течет ночь. Появляется мать и, опустившись подле детей, обняв их руками, как птица широкими крыльями, тоже засыпает. Война.
— Когда на Москву?
— Да я не знаю.
Рустем открывает глаза. Около него разговаривают. Женщина и дети завтракают хлебом и луком. Все трое выспались. Смахнув последние крошки с подола, женщина берет мешок, мальчик — чемодан, девочка — куклу.
— Приедем в Москву, все узнаем. Намучились.
Что они узнают в Москве? Рустем тоже направляется к поезду. И видит подполковника. Тот тоже уезжает в Москву с маленьким чемоданчиком.
Вот повезло. Вдвоем спокойнее и веселее. Можно будет поговорить. Нельзя все время молчать.
Рустем зашел в вагон за подполковником и, прострелив бегом коридор, встал у дальнего окна. Поезд дернулся, и поплыли мимо лица, всплеснулись платочки.
— Только возвращайся. Слышишь? Воз-вра-щайся. — Девушка бежала, прижав кулачки к груди. Девушка кричала, и слезы стояли в ее крике.
Били колеса, заглушая голоса. Девушка отстала. Только рука с платком плескалась в воздухе: возвращайся! Рустем помахал девушке, но вспомнив, что рука его невидима, снял с головы стоящего рядом мужчины фуражку и протянул ее уходящему перрону. Вдоль поезда поплыла фуражка. Кто-то вскрикнул:
— Фуражка! Фуражка!
Рустем вернул фуражку назад, на голову остолбеневшего мужчины. Тот, ничего не понимая, смотрел прямо перед собой. Наверно, он сильно любил девушку. Две женщины ахнули:
— Он гипнотизер. Иллюзионист.
Невидимка улыбался. Он прижался лбом к холодному стеклу и тихо сказал:
— Прощай, Казань. Прощай.
И несли колеса, повторяя на разные лады:
— Про-про-щай! Возвра-щай-ся!
В поезде
Дорога, дорога... Большое слово. Кто дружит с дорогой, тот многое узнает.
Рустем вел себя скромно и незаметно. Ничего не случилось удивительного в этом пути. Подполковник — Рустем уже знал, что зовут его Яков Михайлович — устроился в четвертом купе и сразу же забрался на верхнюю полку. Он очень устал за эти дни. От бессонницы шумело в голове. Если бы он знал, что в коридоре его ждет Рустем! Ждет, чтобы о многом рассказать — о Матвее Кузьмиче. Ведь об этом человеке обязательно надо знать Якову Михайловичу. Уже прошло два часа. И потом у Рустема нет даже хлеба, чтобы немного утолить голод. Конечно, можно войти в любое купе и взять со стола что угодно. Но Рустем не хочет быть воришкой. Яков Михайлович накормил бы его, и со сном они что-нибудь придумали. Впрочем, с едой можно подождать, а вот спать хочется — просто мочи нет. Закрыть бы глаза и слушать колеса — они укачивают. А сесть некуда. Пассажиры выходят в коридор покурить и долго глядят в окно на пролетающие деревья, перебрасываются словами. Будто негде больше поговорить.
Рустем перешел в соседний вагон. Им владело одно желание — непобедимое желание спать. Но и здесь он не встретил ничего утешительного. В тамбуре был слышнее грохот колес и сна поэтому было меньше. Он повернул назад, в вагон дяди Якова, но дверь уже заперли, и Рустем, вцепившись в ручку, чуть не заревел с досады. В этот момент он увидел подростка, висящего между вагонами. Вдруг сорвется!
— Сам знает, если повис. — Рустем посмотрел наверх. На крыше вагона сидели люди и пели.
Соловьи тихой ночью поют,Отпевают военное лето.Соловьи очень грустью поют,Утром в бой — мы не спим до рассвета.
На остановке Рустем все-таки перебрался в мягкий вагон. Дядя Яков обедал. Никого рядом не было. Соседи по купе вышли на станцию поразмяться. Яков Михайлович аппетитно нарезал мясо.
Рустем взял крайний кусок и отправил в рот. Пока Яков Михайлович смотрел в окно, Рустем выпил стакан чаю. Ах, что это был за чай! И хлеб какой, а уже о мясе и говорить нечего. Яков Михайлович, обернувшись, даже прихлопнул в ладоши. Чудеса и только! Другой бы испугался... а он запел:
