Она уходила к себе в комнату и плакала. Ей было жаль себя, папу, мама же казалась злой и чужой. А Валентин... При нем она становилась особенно неловкой, у нее все падало из рук, она в буквальном смысле спотыкалась на ровном месте. Катя перестала встречаться с дачными подружками. Витька по нескольку раз в день приходил к их калитке, долго стоял, но позвать ее не решался.
Прошла целая неделя Катиных мучений, и в конце концов она решила, что ненавидит Валентина и маму. Ей стало легче. Она, позавтракав, убегала из дома, не дожидаясь, пока он прийдет.
В это утро Катя проснулась позже, чем обычно, было уже около одиннадцати. Выйдя из комнаты, она поняла, что дом пуст. Катя вспомнила, что мама предупредила ее вчера, что уедет на полдня в Москву. Девочка торопливо съела холодный омлет, залпом выпила ледяное молоко, возбужденно думая о том, что впереди ее ждет хороший день. Именно сегодня они договорились с девчонками пойти в гости к приехавшему на лето к бабушке и дедушке Женьке Моторину. Его родители были дипломаты, последние шесть лет жили в Лондоне, где Женька ходил в школу. Наверное, поэтому он смешно говорил по-русски, как будто кривлялся и изображал иностранца.
Сегодня Женька остался один: его старики уехали в Москву, врачам показаться. Он был старше Кати на год, но вел себя, как будто ему все двадцать. Соседских девчонок он презирал, разговаривал с ними насмешливо, а Кате всегда говорил всякие гадости. Но вчера вдруг неожиданно позвал ее в гости, сказав, что у него есть какая-то видеоигра из Америки, которой еще ни у кого нет. Катя согласилась, но с условием, что с ней пойдут еще две ее подружки. Как ни странно, Женька сдался, и договорились в одиннадцать быть у него.
Надо было торопиться. Катя затолкала в рот почти целиком кусок хлеба, в два прыжка влетела к себе в комнату, чтобы переодеться. Вдруг она вспомнила, что мама велела ей сегодня с утра обязательно принять душ, потому что во второй половине дня должны прийти водопроводчики и несколько дней не будет воды.
Катя сбросила с себя майку и шорты, трусики почти сами соскользнули вниз. Она подошла к зеркалу и внимательно посмотрела на себя. Июль еще только начался, но она уже успела хорошо загореть. Можно было подумать, что на ней купальник, так велика была разница между белой грудью и загорелыми плечами и животом. Выдавали только небольшие, словно выписанные тонкой кисточкой, розовые соски и рыжеватые кустики волос между ног.
Она повернулась и попыталась взглянуть на себя со спины. Так она нравилась себе меньше: слишком выступали косточки на позвоночнике и бедра казались плоскими. Нет, спереди она явно лучше смотрится. А если распустить волосы, то вообще ничего!
Послав себе воздушный поцелуй, Катя вошла в душ и встала под теплую струю. Ей было приятно водить скользким мылом по животу, груди, слегка присев и раздвинув ноги, касаться затаенного места, которое она уже несколько раз рассматривала в зеркало и осторожно трогала пальцами, отчего становилось как-то по-особенному приятно.
Она вспомнила Семенова-младшего, его большие руки, горячие мягкие губы. Затем вдруг в ее сознании возникла голая пятнадцатилетняя Танька Рябинина, соседка по даче. Когда Танькин отец затеял ремонт, она приходила к ним помыться и после долго ходила по Катиной комнате голая. У нее была большая торчащая грудь с темными огромными сосками. Танька любила садиться на кровать, широко расставляла ноги и часто гладила себя по груди. Это она показала Кате то самое место, трогать которое было так приятно, и сказала, что все девчонки в ее классе делают это. Дура!
Торопливо ополоснувшись, Катя вышла из душа.
– Здраствуйте! – вдруг послышался откуда-то из глубины дома голос Валентина. – Кто-нибудь дома?
Катя испуганно замерла. Как он вошел? Неужели мама оставила дверь открытой?
– Катюша! – громко позвал он.
Почему он позвал ее, а не маму? Что ему нужно, она его ненавидит и меньше всего хочет с ним встречаться. Может быть, если Катя не ответит ему, он решит, что ее нет, и уйдет. Она слышала, как открылась дверь в спальню родителей, затем в кухню, в чулан, и...
Катя испуганно прыгнула в кровать и накрылась с головой.
– Катенька, что с тобой? Ты спишь, соня? Уже полдня прошло, а ты все спишь... – Семенов сидел уже у нее на кровати.
– Нет... Я больна...– она высунула лицо из-под одеяла.
– Что с тобой? Температура? Что-то болит?
Катя отрицательно затрясла головой.
– Голова болит? – не унимался он. – Зуб? Живот?
Он положил тяжелую руку ей на живот. Катя испуганно дернулась.
– Угадал?! У тебя болит живот! – обрадовавшись ее бурной реакции, он склонился к ней ближе. – Очень болит? Давай я пощупаю, может быть это аппендицит, тогда надо срочно в больницу, я тебя отвезу. Я знаю, мама уехала в город. Если это аппендицит, ждать опасно. Не бойся, я осторожно пощупаю. Если слева будет отдавать...
– Это не апендицит! Это... это... У меня болит горло.
Катя, слыша удары своего сердца, снова натянула одеяло на голову. Вдруг она почувствовала, что по ее ноге под одеялом движется его горячая влажная ладонь. Она непроизвольно дернулась, пытаясь откатиться от него на другой край кровати. Но он поймал ее и, одной рукой прижимая к кровати, другой потянул одеяло с лица.
– Катенька, – его горячее дыхание обожгло ее щеку, – не бойся меня! Что ты дрожишь, это же я... У тебя волосы мокрые, ты принимала душ?
Он приблизил свое лицо и притронулся губами к ее губам:
– Девочка моя, ты чудо! Ты даже не представляешь, какое ты чудо! Все эти дни я просто с ума сходил, когда приходил сюда, а тебя не было дома. Я даже ездил на велосипеде, искал тебя по всему поселку... Ты пряталась от меня?
Катя не дышала. Она боялась пошевелиться, а Валентин, продолжая держать ее голову крепко двумя руками, целовал ее влажные волосы, шею, ухо. Она слышала его тяжелое дыхание, словно он давно и долго бежал к ней, чувствовала, что его руки опускаются ниже и, проникнув под одеяло, уже гладят ее голые плечи. Неожиданно он с силой рванул с нее одеяло и одним движением забросил всего себя на Катю.
– Что вы делаете?! Не надо! Пожалуйста, не надо! – задыхаясь под тяжестью его большого тела, испуганно заплакала она. – Мама! Мамочка!
– Не бойся, девочка, ничего не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю, – жарко шептал он ей в волосы. – Мама уехала в город, у нас есть время...
Что-то твердое вдавливалось ей в живот, жесткая ткань брюк больно елозила о ее голое тело. Она уперлась руками ему в плечи, стараясь оттолкнуть от себя. Оглохнув, часто и громко дыша, он уткнулся ей лицом в шею, жесткими пальцами сжимал Катину, недавно пробившуюся, маленькую грудь, старался ногой раздвинуть ее крепко сжатые коленки.
– Не надо, – просила Катя. – Ну пожалуйста, не надо! Мне больно...
Она лежала под ним голая, ей было жарко, стыдно и страшно. Пытаясь освободиться, Катя упиралась Валентину в грудь, головой вертела из стороны в сторону, избегая его влажных поцелуев. Она понимала, что самое главное – это не дать раздвинуть ноги, но именно этого он добивался, туда в беспамятстве стремился, ломая сопротивление ее сжатого страхом тела.
– Пустите меня, – плакала она, – не надо, мне больно... мне больно...
– Девочка моя, – шептал в бреду этот большой чужой человек. – Как ты пахнешь! Какая ты замечательная! Я ничего не сделаю, не бойся! Только немножко раздвинь ножки... Только чуть-чуть... Будь хорошей девочкой... Обещаю, я ничего плохого не сделаю...
Он поймал Катины губы своим ртом, и ее крик затонул где-то в глубине его горла.
ГЛАВА 8
По четвергам у меня всего два класса. Первый – «Акварель для начинающих» и потом – «Масло для начинающих». Эти занятия самые легкие и самые скучные.
Как правило, во второй половине дня приходят средних лет домохозяйки из богатых семей. Делать им нечего, дети выросли, мужья до ночи в офисах, на деловых встречах или с любовницами, обеды приготовлены, белье постирано, цветы прополоты и политы. Никаких особых увлечений или привязанностей за пределами семьи нет, а рисование без лекарств спасает от томительного одиночества, многих неподвижных часов у телевизора и утомительных прогулок по магазинам в торговых центрах. Психиатры (а у каждой из них обязательно был свой «shrink»), почти в принудительном порядке предписывали своим тоскующим пациенткам занятия йогой или... живописью.
Эти замужние, часто многодетные, но умирающие от безделья дамы на самом деле были всегда заняты. Они находили для себя дела в благотворительных организациях, но уроки рисования приобщали их к жизни людей искусства, о которой они читали в любовных романах. Как правило, это были очень милые женщины старше пятидесяти, слишком разговорчивые и неутомимо добросовестные в учении. Их бездарность и отстутствие вкуса казались мне в какие-то моменты намеренно преувеличенными, словно карикатура на реальность, поэтому общаться с ними мне было скучно. Особено это становилось невыносимым, когда они рассуждали о живописи: «У него пейзаж просто как настоящий!» Еще ужаснее были их «профессиональные разговоры» типа: «Ты обратила внимание как у него тень ложится?» или «Ах, какая перспектива!»
