Шурочку Милица Федоровна разглядела среди людей, окруживших провал. На зрение госпожа Бакшт не жаловалась: грех жаловаться в таком возрасте.
Потом Милица Федоровна задремала, но сон был короток и непрочен. Нечто необъяснимое волновало ее. Нечто необъяснимое было связано с провалом. Ей привиделся Любезный друг, грозивший костлявым пальцем и повторявший: «Как на духу, Милица!»
Когда Милица Федоровна вновь открыла глаза, у провала уже командовала известная ей Елена Сергеевна Кастельская, худая дама, работавшая в музее и приходившая лет десять-пятнадцать назад к Бакшт в поисках старых документов. Но Милице Федоровне не понравились сухость и некоторая резкость в обращении музейной дамы, и той пришлось уйти ни с чем. При этом воспоминании Милица Федоровна позволила улыбке чуть тронуть уголки ее сухих, поджатых губ. Раньше губы были другими – и цветом, и полнотой. Но улыбка, та же улыбка, когда-то сводила с ума кавалергардов.
Тут Милицу Федоровну вновь сморила дремота. Она зевнула, смежила веки и отъехала на кресле в угол, в уютную полутьму у печки.
Сиамская кошка привычно прыгнула ей на колени. «В три часа придут… В три часа…» – сквозь дремоту думала Милица Федоровна, но так и не вспомнила, кто же придет в три часа, а вместо этого опять увидела Любезного друга, который был разгневан и суров. Взор его пронзал трепетную душу Милицы Федоровны и наэлектризовывал душный, застойный воздух в гостиной – единственной комнате, оставленной после революции госпоже Бакшт.
4
За те полчаса, что было открыто влиянию жаркого воздуха, подземелье почти не проветрилось. Вековая прохлада наполняла его, как старое вино. Миша Стендаль оперся на протянутую из тьмы квадратную ладонь экскаваторщика, прижал к груди фотоаппарат и сиганул туда, в неизвестность.
В провале стояла тишина. Тяжелое дыхание людей металось по нему и глохло у невидимых стен.
В голубом овальном окне над головой обрисовывался круглый предмет, превышающий размером человеческую голову. Из предмета донесся голос:
– Ну как там?
Голос принадлежал маленькому директору ремконторы, которого так ловко поставила на место старуха Кастельская из музея. Предмет был соломенной шляпой, скрывавшей лицо Удалова.
– Тут ход есть, – ответил другой голос, в стороне, неподалеку от Миши.
По темноте елозил луч фонарика. Грубин начал исследования.
– Там ход… ход… – шелестом донеслись голоса в толпе наверху. Голоса были далеки и невнятны.
Миша Стендаль сделал шаг в сторону хода, но наткнулся на спину экскаваторщика. Спина была жесткая.
Глаза начали привыкать к темноте. В той стороне, куда двигался Грубин, она была гуще.
– Пошли, – сказал экскаваторщик.
Миша по-слепому протянул вперед руку, и через два шага пальцы уперлись во что-то – испугались, отдернулись, сжались в кулак.
– Тут стена, скользкая, – прошептал Миша. Шепот был приемлемее в темноте.
Толстые, надежные бревна поднимались вверх, под самый асфальт. Комната получалась длинная, потолок к углу провалился. Дальняя стена, у которой стоял Грубин и шарил лучом, была кирпичной. Кирпичи осели, пошли трещинами. Посреди стены – низенькая, перетянутая, как старый сундук, железными ржавыми полосами дверь.
Грубин уже изучил дверь: замка не было, кольцо кованое, но за него тяни не тяни – не поддается.
– Дай-ка мне, – сказал экскаваторщик.
– Нет, – возразил Миша Стендаль. – На это мы не имеем права. У нас нет открытого листа. Надо хотя бы сфотографировать.
Миша Стендаль читал незадолго до этого книгу про то, как была открыта в Египте гробница Тутанхамона. Там тоже были дверь и исследователи перед ней. И момент, вошедший в историю.
– Мы не на раскопках, – возразил Грубин. – Там, может, тоже земля. И конец нашему путешествию.
– Чего уж! – сказал Эрик. – Директорша велела посмотреть, так мы посмотрим. Все равно Удалов своего добьется. Засыплет, и поминай как звали – у него план.
Экскаваторщик присмотрелся к двери.
– Ты фонарь держи покрепче. Не дрожи рукой. Сюда, левее…
Он стал похож на хирурга. Грубин ассистировал ему. Миша Стендаль – студент-практикант, человек без пользы делу.
– Она внутрь открывается, – сказал экскаваторщик. Нашел место, то самое, единственное, в которое надо было упереться плечом, и нажал.
Дверь заскрипела жутко, ушла в темноту, кирпичи зашуршали, оседая, и экскаваторщик – береженого бог бережет – прыгнул назад, чуть не сбив Мишу с ног. Фонарь погас – видно, Грубин отпустил кнопку, – в подвале возникла грозная тишина, и все были оглушены звоном в ушах.
– Что случилось? – спросил голос сверху. Голос был близок до странности. Вроде бы за эти минуты трое исследователей ушли далеко от людей, а тут, в трех метрах, Удалов задает вопросы голосом тревожным, но обычным.
– Полный порядок, – сказал экскаваторщик. Он бодрился и о прыжке своем уже позабыл. – Свети прямо, – приказал он.
Грубин послушался и посветил.
Экскаваторщик закрыл спиной большую часть двери – всматривался, а Миша Стендаль почувствовал обиду. Он был наиболее исторически образован и морально чувствовал себя вправе руководить поисками. Но экскаваторщик этого не чувствовал, и как-то случилось, что впереди был он. Миша даже сделал шаг, хотел оттеснить экскаваторщика и дать какое-нибудь, пусть зряшное, но указание. Тут экскаваторщик обернулся и посмотрел на Мишу. Глаз его, в который попал луч фонаря, засветился желто и недобро.
Миша ощутил внутреннее стеснение и приостановил дыхание. Там, за дверью, могли таиться сундуки с золотом и жемчужными ожерельями, серебряные кубки, украшенные сценами княжеской охоты на бой-туров, булатные мечи-кладенцы и скелет неудачливого грабителя – глазницы черепа черные, пустые… А экскаваторщик сейчас выхватит острый, чуть зазубренный от частого употребления кинжал и вонзит под сердце Стендалю.
Экскаваторщик отнял у Грубина фонарь: так ему было удобнее.
– Тоже комната, товарищи, – сказал он.
Скорчившись вдвое, он перешагнул высокий порог и пропал во тьме.
Грубин с Мишей стояли и ждали.
Изнутри голос произнес:
– Давайте за мной. Не оступитесь.
Вторая комната оказалась меньше первой. Луч фонаря, не успев достаточно расшириться, уперся желтым блюдцем в противоположную стену, порезав по пути светлым лезвием странные предметы и, что совсем непонятно, осветив пыльные гнутые стекла – бутыли, колбы и крупные сосуды темного стекла. Луч метался и позволял глазам по частям обозреть комнату – кирпичную, сводчатую, длинный стол посреди, – а дальний конец комнаты обвален и видится мешаниной кирпичей и железа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
