Разгребая ногой кучу бумаг в углу, я вдруг почувствовал, что там, в мусоре, лежит что-то тяжелое. Нагнувшись, я поднял грубо откованный из рессоры нож, напоминающий короткий римский меч. Этот нож я прихватил с собой — пригодится колоть дрова, да и память будет.
Когда я собрался уже уходить, Панюшкин вдруг вскочил, будто вспомнил что-то.
— Погоди! Есть у меня заветная бутылочка женьшеневой... Надо нам по рюмочке выпить в память о Проливе и о том банкете с тайменем.
— Я смотрю, у тебя связи с Островом не теряются?
— Присылают ребята иногда гостинцы... Кстати, вот эта бутылочка — подарок Мезенова... Представляешь, — Панюшкин остановился, замер весь, глаза его под надбровными дугами вспыхнули синим огнем, — получаю вдруг телеграмму — так, мол, и так, встречай самолетом рейс такой-то, следующий с Острова беспосадочным перелетом... Встречаю. Знакомых не вижу. Бац! По радио объявляют: «Гражданин Панюшкин, вас просят зайти в кабинет начальника перевозок...» Захожу. И что ты думаешь, меня там ждет? Не угадаешь. Сто попыток сделаешь — не угадаешь!
— Таймень! — брякнул я.
— Точно! — вскричал Панюшкин. — Стоит в углу начальника перевозок, громадный, в серебристом сиянии, только что из самолета, из его холодильника — таймень. Я чуть не свалился. Как знакомого встретил. Что такое? Как понимать? Выясняется, Мезенов гостинец к празднику прислал. Представляешь? Да еще коробочка такая симпатичная — несколько бутылок женьшеневой водки, баночки, скляночки и так далее... Мезенов, оказывается, уже перебрался в столицу островного края, большим человеком стал, растет парень!
— А тебе не хочется на Пролив? — спросил я.
— Нет. Боюсь, — откровенно проокал Панюшкин. — Боюсь, и все. Только вспомню — и то сердце колотится... Не могу... Для меня Пролив — это люди, с которыми я там был... А идти, как на кладбище — не могу. Мезенов звал... Давай, говорит, организую поездку по старой памяти... Отказался. Пришлось отказаться. Ну, выпьем за Пролив, за Тайфун, за этого межконтинентального хулигана!
— Кстати, о хулигане... Недавно видел Горецкого, имел честь беседовать.
— Как Горецкого?! — воскликнул Панюшкин. — Разве его не посадили?
— Отсидел. Четыре года отсидел.
— Четыре года? Как идет время... Ядрена шишка! Как идет время... Ну и что же Горецкий?
— В аэропорту я его встретил, там, на Острове. Погода была нелетная, вот мы и беседовали, трое суток беседовали. Так вот, четыре года он с Ниной переписывался, с твоей секретаршей... Но летел не к ней. Домой, говорит, хочу, просто домой. Хочу, говорит, ходить по улочкам, которые мне на нарах снились, которые с детства помню. Устал, говорит.
— Перегорел, значит. Надолго ли...
— Ну а чем ты живешь, Николай Петрович? Сейчас чем живешь?
— Чем живу... — Панюшкин опасливо оглянулся на дверь, на окно и, наклонившись к самому моему уху, прошептал. — Вспоминаю. Человека одного вспоминаю... Я его хорошо знал... Иногда он мне нравился, иногда — нет, но долгие годы был мне очень близок. Панюшкина вспоминаю, Николая Петровича Панюшкина. Не так мало, оказывается, бывало с ним всякого...
* * *
"Как-то среди жаркого спора, когда вокруг все еще кричали, доказывали что-то, стучали по столу кулаками, яростно курили и яростно гасили сигареты в жестяной банке, я вдруг почувствовал, что как бы уношусь куда-то, а в прокуренном, пронзенном сквозняком кабинете остается моя безучастная тихая тень, которая тоже вот-вот вылетит в форточку вместе с клубами сигаретного дыма. И я едва не застонал от сладостной горечи, охватившей все мое существо...
Утраты, утраты, утраты... И люди проносятся мимо, чужие тебе и близкие люди, со своими страданиями и надеждами, и день проносится мимо, и год, и жизнь, и ты не успеваешь даже повернуть головы, как не успеваешь рассмотреть человека, стоящего у окна мчащегося мимо тебя поезда. Только яркое пятно, силуэт несколько секунд стоит перед глазами, и ты уже не знаешь — человек ли это был, или занавеска колыхнулась, или мелькнуло твое собственное отражение... И чувство утраты, чувство разлуки непонятно с кем, с чем, надолго ли...
Может быть, с самим собой...
Может быть, навсегда...
И горит, полыхает над дорогой яркое сияние, тревожное, будоражащее. Но одним оно кажется желтым, предостерегающим, опасным, другие вообще видят его красным, останавливающим все движение, а я и сейчас, и сейчас готов поклясться, что над дорогой, как всегда, зовущий, зеленый свет. Да, жизненные дороги освещены зеленым светом".
Панюшкин. Из дневника последних лет
Соверши свой поступок
Путь Виктора Пронина в литературу не назовешь простым, хотя он был достаточно прям и последователен. Горный институт, специальность маркшеидеоа, или, как еще говорят, горного штурмана. Задать направление подземной выработке с такой точностью, чтобы расхождение со встречной выработкой не превышало сколько-то там миллиметров чтобы даже рельсы, которые укладываются с двух сторон, можно было состыковать при встрече — работа интересная и ответственная. Но Виктор Пронин уходит в газету. Фотокорреспондентом. Для горного инженера такой шаг, возможно, покажется несерьезным. Чтобы сделать его, нужны уверенность в себе, мужество и расчет не менее точный, нежели там, под землей. Эта работа позволяла выработать пристальный взгляд на вещи, умение увидеть и навсегда запомнить самое мимолетное, неуловимое, исчезающее на твоих глазах, касается ли это движения человеческой души, взгляда, вольного или невольного порыва, или же речь идет о состоянии природы, о ее настроении, об отношении человека к ней.
Следующий шаг Виктора Пронина закономерен и необходимой пишет очерки, рассказы, стихи. Но вскоре пришло нечто вроде исчерпанности, потянуло за горизонт. И в прямом и в переносном смысле. Первая книга — «Слепой дождь» — вышла, когда ее автор уже жил и работал на Сахалине. В качестве корреспондента газеты «Советский Сахалин» он объездил весь остров, побывал в самых отдаленных его уголках. Через десять лет у Виктора Пронина вышла повесть «Медвежий угол», написанная как раз об этих местах.
Опубликована книга рассказов о Сахалине. «Будет что вспомнить» — так она называется. В ней бесполезно искать экзотику дальних стран.
Это рассказы о человеке, о сложности и напряженности его духовного мира, об ответственности нравственного выбора.
Написанные десять лет назад, рассказы не состарились, не потеряли свежести. Эта печальная задержка, наверно, обрела свои смысл: произведения выдержали испытание временем. Все это время Виктор Пронин много работал. На нескольких языках вышла приключенческая повесть «Тайфун», опубликованы полдюжины повестей, роман «Ошибка в объекте». Несмотря на явно детективный жанр романа самое важное в нем все-таки происходит внутри человека внутри героя — мысли, решения, сомнения оказываются куда интереснее, нежели его похождения. Главное же следствие в этом романе ведет сам автор. Ему нужно установить суть тех нравственных смещений которые толкают человека на преступление. И если преступник в конце концов приходит с повинной, то только ли страх вынуждает его к этому, да и страх ли вообще? Может быть, явка стала результатом той напряженной духовной работы, толчок к которой, куда деваться, дало преступление? Не будем прикидывать, насколько часто подобное случается в жизни: каждый факт перевоспитания отказа от преступных наклонностей подтверждает жизненность подобного положения. Виктор Пронин построил роман «Ошибка в объекте» именно на таком стечении обстоятельств, проведя анализ духовного мира героев убедительно и достоверно.
Совсем недавно вышла книга «Голоса родных и близких».
И здесь Виктор Пронин остается верен себе. В основе вошедшей в книгу повести «Убить дерево» — обостренное, если не сказать ожесточенное столкновение двух характеров: канцелярски исполнительного, безжалостного в своей сухости и характера живого, чувствующего, страдающего. Как выразился Владимир Цыбин, «в повести звучит явственная тревога о судьбах человеческих, о том, какой человек победит на нашей земле».
И вот новый роман — «Особые условия». Опять Сахалин, именуемый здесь просто Остров, опять «медвежий угол». Казалось бы, в этом есть уже нечто привычное, ан нет! От страницы к странице мне становилось интереснее, изумленнее. «В чем дело?» — задумалась я. А дело было в том, что здесь все идет от жизни, от активной причастности писателя к событиям, описанным в романе. Происходит нечто очень важное — решается судьба начальника труднейшей стройки Николая Петровича Панюшкина. Но этот роман — не о промышленных проблемах. Эта вещь — о Человеке. О его постижении себя, о его внутреннем мире, о нравственных и духовных началах.
Прочитав роман Виктора Пронина «Особые условия», понимаешь: именно свой Поступок делает человека — Человеком. Панюшкин обладает особым душевным и психическим складом. Силою обстоятельств начальник такой стройки становится единственным и полновластным хозяином положения, решающим судьбу стройки и судьбу людей. Но в то же время он несет полную ответственность и за стройку и за людей. Подобный тип ныне встречается в художественных произведениях, но, когда Виктор Пронин писал свой роман, это было открытием. Что-то похожее я читала только у Валерия Осипова в его прекрасном «Рассказе в телеграммах». Но произведения эти принципиально разные.
