– Или можно сказать правду, – добавила Элви.
Трехо поднялся, сцепил руки за спиной. Страх и безумие на его лице были горем. Горе сводит людей с ума. В голосе звенела с трудом сдерживаемая ярость. И не на Кортасара. На нее.
– Думаю, вы не совсем понимаете, насколько шатко наше положение, доктор Окойе. Я веду войну на два фронта, даже не видя их. Неподходящий момент, чтобы подтачивать и разрушать уверенность наших войск и поощрять террор сепаратистов. Вы сейчас обозначили войну космических масштабов. Я не могу вести бой против ваших «темных богов», пока партизаны подрывают наши силы. Для этой войны я должен объединить человечество. Мы должны нанести удар единой волей. Довольно валять дурака, портить друг другу передатчики. Это нас погубит. Вы меня слышали?
– Слышала, – сказала Элви и поразилась звону стали в своем голосе. Трехо тоже его заметил. – Я слышала, как вы сказали, что бессильны. Вы хотите прекратить войну с подпольем? Есть простой способ. Сдайтесь.
– Вы шутите не смешно, – сказал он.
– Это потому, что я не шучу.
Глава 40. Тереза
Засыпая, Тереза каждый раз надеялась, что следующий день вернет ей отца. Как в истории Пандоры, где одна надежда позволяла вынести все страхи и кошмары. Просыпаясь утром, она сохраняла это предчувствие, пока хватало сил не проверять. А потом Келли, личный лакей отца, говорил, что изменений нет, потому что их, конечно же, не было. Надежда гасла, но тут же глупо, нелепо, как дурацкий мультяшный персонаж с бессмысленной улыбкой, поднималась снова. Может быть, завтра. Всегда «может быть, завтра».
Его комнаты не отличались роскошью. Так было всегда. Кровать из натурального дерева, тонкий матрас, позволявший отдохнуть даже тогда, когда отец перерос потребность во сне. Стол с металлическими запирающимися ящичками и встроенным в столешницу экраном. Из украшений были портрет маленькой Терезы и ее матери – сделанный еще при жизни – и простая стеклянная ваза под один цветок, который каждый день заменял Келли. Уинстон Дуарте, верховный консул и строитель Лаконской империи, гордился тем, что живет как простые люди. Величие Лаконии заключалось не в показной роскоши, а в ее деяниях. Рядом с замыслом империи любой человек был мелок. Даже он. Во всяком случае, так думала Тереза. Так верила.
Он сидел за столом, поворачивая голову так, словно следил за полетом видимого ему одному насекомого. Иногда приподнимал и снова ронял руки – как если бы, потянувшись за чем-то, забыл, чего хотел. Келли принес ей плетеное кресло, чтобы поставить рядом. Тереза села, сцепив руки на коленях, и стала всматриваться, отыскивая признаки улучшения. Надежды, что сегодня то самое «завтра» – то, ради которого она заставляла себя жить.
– Папа? – позвала она, и ей показалось, что он откликнулся на звук голоса. Чуть развернулся к ней, и, хотя не нашел ее взглядом, губы тронуло что-то похожее на улыбку. Келли следил, чтобы отец был всегда причесан, но волосы у него стали реже, чем ей помнилось. Поседели. Засалились. От давних угревых шрамов лицо отца казалось грубее и истощеннее, чем на самом деле. И на нем было изумление, словно ему непрерывно виделись чудеса, владевшие его вниманием более властно, чем дочь.
– Папа, – повторила она. – Он хочет меня убить. Доктор Кортасар. Он решил меня убить.
Отец еще немного развернулся к ней, между бровями пролегла слабая морщина. Услышал или это случайность? Он протянул руку, погладил воздух вокруг ее головы, как бывало и раньше, только теперь Тереза взяла его ладонь, потянула к себе, спрятала в ней лицо.
– Ты здесь? Ты понимаешь, что я говорю? Он хочет меня убить. Хочет распластать меня и пришпилить, как тех лягушек. И никто не поможет. Никому и дела нет.
Она уже плакала и ненавидела себя за это.
– Вернись, – шептала она. – Папа, вернись ко мне.
Он открыл рот, словно хотел заговорить, но издал только влажное чмоканье. Так чмокает кусок мяса, когда его ворочает мясник. Коротко нахмурился и отвернулся к окну.
– Папа, – еще раз сказала она. И еще раз: – Папа!
Он вздрогнул от ее голоса.
Дверь у нее за спиной открылась, Келли деликатно прокашлялся. Тереза выпустила руку отца и вытерла слезы. Она не надеялась скрыть, что плакала. Но хотя бы сделать вид, что перестала.
– Вам что-нибудь принести, мисс? – спросил Келли. На нем была обычная красная ливрея. Тереза знала его целую вечность, с тех пор как ребенком носилась по коридорам со щенком, из которого выросла ее Ондатра. Он приносил ей чай и накрывал ей стол. Она к нему привыкла, как привыкла к дверям и картинам. Как к вещи. Функции. Предмету. А теперь, в этой комнате, она увидела в нем человека. Немолодого мужчину, больше всех преданного ее отцу. И сообщника, вместе с ней скрывавшего, во что тот превратился.
– Он меняется? – спросила она. – Хоть какие-то перемены?
Келли поднял брови, подбирая ответ. Тихо, виновато вздохнул.
– Трудно сказать, мисс. Временами мне кажется: он меня узнаёт. Вспоминает. Но, может быть, я принимаю желаемое за действительное.
Отец снова следил глазами за невидимыми мошками. Лоб его разгладился. Если он и услышал ее, понял, его опять отвлекли. Тереза шевельнулась, под ней скрипнуло плетеное кресло.
– Я вернусь, – сказала она. – Если будут перемены. Если ему станет лучше…
– Я прослежу, чтобы вам сразу сообщили, – обещал Келли.
Она поднялась, чувствуя свое движение как чужое. Как будто следила, как поднимается оставшийся без привязи воздушный шарик по имени Тереза. Когда она двинулась к двери, Келли нагнулся за креслом.
– Он был бы рад, что вы заходите, – сказал он. – Не знаю, понимает ли он, что мы здесь. Но если бы понимал, обрадовался бы. Так мне кажется.
Он хотел ее утешить, но Тереза не в силах была принимать утешения. Она вышла, не поблагодарив его, не выбранив, ничего не сделав, просто переставляя ноги – то одну, то другую, пока они не вынесли ее из личных покоев.
В открытой части здания государственного совета, как всегда, шумно и деловито вращался механизм власти. Он, как термитник или улей, не подозревал о гибели королевы. Терезу никто не останавливал, не встречался с ней глазами. Она призраком проскользнула к себе в комнату. Ей хотелось одного: запереть дверь, нырнуть под одеяло и молиться, чтобы проспать до завтра. Или дольше. Лишь бы скрыться из «сейчас».
Но дверь ее комнаты оказалась открыта. Полковник Илич сидел на ее кровати. Он не поднял глаз.
– Где Ондатра? – спросила Тереза.
– В спальне. Ты пропустила утренние занятия. – Его голос, приятный, неосуждающий, был фальшив, как маска.
Тереза скрестила руки на груди.
– Я была у отца.
– Я отношусь к этому с уважением, но твой отец хотел бы, чтобы ты выполняла свои обязанности. Все обязанности. В том числе не забывала об образовании. – Илич встал, словно с высоты своего роста мог получить над ней больше власти. – И о завтраке.
– Мне не хотелось есть.
– Это не важно. В такое…
– Опасное время, – подхватила Тереза. – В столь сомнительной ситуации мы должны поддерживать впечатление. Знаю. Только об этом ото всех и слышу.
– Тогда прекрати разыгрывать испорченную паршивку и веди себя как следует, – сказал Илич.
Она не могла оторвать взгляда от его лица, когда губы выговаривали эти слова. Она так привыкла к его самообладанию, профессионализму, вниманию и дружелюбию.
Сейчас на его лице мелькнуло изумление, потом раскаяние заставило поджать губы. А потом возникло удовлетворение. И даже гордость. Это длилось не более нескольких секунд, но рассказало целую повесть.
– Ты, – заговорил он, прежде чем она нашла слова, чтобы швырнуть их в ответ, – дочь верховного консула. Ты – лицо своей семьи. А значит, на тебе держится стабильность империи.
– У сраной империи колеса отваливаются! – выкрикнула Тереза. – Все рушится. Чего вы от меня-то хотите?
Он заговорил тщательно выверенным голосом:
– Я хочу, чтобы ты ела. Хочу, чтобы не пропускала уроков. Хочу, чтобы внушала каждому, кто тебя видит, чувство нормальности, стабильности, спокойствия. Потому что это твой долг перед отцом и империей.
