— Да, правда, — говорила другая, — если бы я была на месте Али, я бы поступила с ней, как с обыкновенной невольницей; она разве только и годится, что расстилать ковры, выколачивать их и варить для нас рис и кофе. Щелкнуть бы хорошенько ее туфлей по губам, авось это образумило бы ее.
Признаюсь, я готова была уже нарушить свое намерение для мщения, и если бы в это время вдруг не отворилась дверь, я доказала бы им, что в этом случае и я могу говорить; я бы не успокоилась до тех пор, пока их обеих не зашили бы в мешки и не бросили бы в Босфор. Но я скрепилась, хотя щеки мои горели от злости и рука против воли несколько раз хваталась за рукоять кинжала, осыпанного дорогими каменьями. Осман Али часто посещал меня и напрасно силился вынудить меня сказать хоть одно слово; дикий крик, которым выражала я горесть или радость, — это было все. Наконец, когда он уверился, что я нема, променял меня на прекрасную черкесскую девушку.
Однако он не сказал торговцу невольниками о моей мнимой немоте, но сказал, что я еще слишком молода и еще нуждаюсь в учении. По заключении сделки у меня отобрали все уборы и платья и в носилках перенесли в дом торговца невольниками. Ваше Высокомочие можете себе представить, что я уже утомилась столь долгим молчанием.
— Клянусь бородой пророка, что касается этого, то тебе можно поверить! Можете продолжать.
— Да-да, я могу продолжать.
Вы думаете, что мы, женщины, не можем ни на что решиться, что у нас нет души?.. Пусть так, и то что вы в себе называете твердостью, в нас, женщинах, — упрямство. Пусть будет по вашему, но было время!..
Лишь только очутилась я на носилках, как дала волю своему языку и закричала женщинам, провожавшим меня до дверей гарема:
— Скажите Осману Али, что теперь я опять могу употреблять язык свой, потому что теперь я уже не его невольница. — После чего я задернула занавеску, и меня понесли.
Лишь только я прибыла в свое новое жилище, как рассказала купцу о своей участи и причине, по которой Али променял меня. Купец был в восхищении от столь выгодной мены и смеялся от души во время рассказа. Он сказал мне, что назначил меня для султанского сераля, льстил мне тем, что я, наверное, буду любимицей, и советовал заняться ученьем так прилежно, как только могу.
Когда Осман Али услыхал от женщин, что я велела сказать ему, то ужасно взбесился и требовал меня $ торговца невольниками назад, но тот сказал ему, что Кизляр-Ага султана увидел меня и приказал сохранить для султанского сераля. Этой выдумкой он защитил себя не только от настойчивости Али, но и от его мщения.
Я последовала совету моего господина и года через полтора показала значительные успехи в музыке и во многих других, необходимых для женщины знаниях, выучилась также читать и писать, знала наизусть большую часть стихов Гафиза и другого знаменитого поэта.
На семнадцатом году была я предложена Кизляру-Аге как чудо красоты и образованности. Кизляр-Ага пришел взглянуть на меня и просто остолбенел от удивления; он тотчас смекнул, что я сделаюсь первой любимицей, и, прослушав мое пение и мою игру, спросил о цене; она была очень высока.
Он донес обо мне султану и сказал, что еще никогда не видывал такого совершенства красоты и учености, и одновременно объявил ему о чрезмерных требованиях торговца невольниками. Султан, которому с некоторого времени уже прискучили обитательницы его гарема, жаждал новых, и потому велел выплатить необходимую сумму. Меня посадили на носилки и отнесли в сераль.
Признаюсь, мне очень хотелось быть купленной султаном. Моя гордость гнала из головы всякую мысль о невольничестве, и если бы мне пришлось быть когда-нибудь рабой, то, по крайней мере, рабой султана. Я льстила себя надеждой, что раба скоро подчинит себе своего господина и сделается владычицей владыки жизни и смерти, чести и срама миллионов.
Я составила себе план; стихотворцы, которых я знала наизусть, слишком хорошо научили меня. Уверенная, что немножко своенравия, по своей новости, вероятно, очарует султана, привыкшего встречать везде беспрекословное повиновение, я дала полную свободу своему врожденному упрямству.
На второй день по-моему прибытию Кизляр-Ага уведомил, что султан думает почтить меня посещением и что купальни и одежды уже готовы. Я сказала, что только выкупалась и потому не считаю нужным делать это во второй раз, что касается одежд и украшений, в них я не нуждаюсь и готова принять моего владыку, султана, когда ему заблагорассудится.
Кизляр-Ага в изумлении вытаращил на меня глаза, но не осмелился употребить силу с женщиной, которая, по его мнению, будет любимицей султана, и потому отправился к нему и сообщил обо всем. Султан, как я и ожидала, больше обрадовался новизне дела, нежели прогневался на мое неповиновение.
— Быть так, — сказал он, — эта грузинка, по-видимому, очень полагается на свою красоту.
Вечером султан явился, и я простерлась перед ним; я не хотела сразу заходить слишком далеко. Я поднялась и казалась восхищенной.
— Ты права, Сара, — сказал он, — драгоценные каменья и одежды не могли бы возвысить блеска красоты твоей.
— Прости мне, великодушный властитель, — сказала я, — если раба твоя должна понравиться, то да понравится она тебе в своей природной красоте. Если я буду иметь честь снискать твое расположение, то только тогда позволь мне украситься каменьями, которыми украшаются только избранные своего властителя, но до тех пор я отвергаю их; кто знает, может быть, пройдет день, два, явится достойней меня, и я буду изгнана.
Султан был восхищен моими словами, и мне он тоже понравился. Ему было около сорока лет, он был очень красив и хорошо сложен, но еще довольнее была я, когда заметила, что мои речи так увлекли его, что он сверх положенного времени пробыл со мной еще несколько часов.
Чтобы не утомить Вашего Благополучия, скажу только, что султан думал обо мне одной. Моя красота, а еще более бесконечное разнообразие в моем обращении, которое до его прихода я придумывала и изучала, до того околдовали его, что он был далек от того, чтобы соскучиться; его страсть — или, лучше, любовь его ко мне — с каждым днем усиливалась.
— Хорошо, все это может быть, — прервал паша, глядя на съежившуюся и уродливую старуху. — Что скажешь ты, Мустафа?
— О паша, мы еще не знаем ее истории. Мать раба вашего, как слышал я от отца, была некогда очень хороша. Она еще и теперь в нашем гареме, а эта — бррр! — сказал Мустафа, взглянув на старуху.
— Твоя правда, визирь, твоя правда, но не забудь паша, что я сказала: было время!..
Паша кивнул головой, и старуха продолжала.
Обеспечив себе привязанность султана, я стала позволять большую вольность, не с ним, но с другими; я знала, что он будет смеяться моим капризам, но не будет недоволен непочтительностью к его особе. Итак, прочие обитатели гарема были предметами моих капризов. Далекая от того, чтобы отвращать его от прочих жен, я даже предлагала их ему и часто брала к себе в комнаты в то время, когда он посещал меня и желал быть со мной наедине. Вообще положила я себе за правило в месяц раз заводить с ним маленькую ссору и этим давать новую пищу его страсти. Словом, наконец султан был так влюблен в меня, что просто сделался моим рабом, я тоже питала к нему палящую страсть. Власть моя над ним была известна всем.
