— Сержант, вы понимаете, насколько опасной будет теперь ваша работа?
— Я понимаю, сэр.
— Я верю в вас, сержант.
Глава 11
Я часто думаю о том, что являюсь патриотом России; я, возможно, являюсь им в большей мере, чем очень многие наши политики, общественные деятели и другие лицензированные обожатели отечества. Я сужу об этом просто по тому факту, что мог давно не жить здесь, не здесь жить: поддаться, наконец, и голосу Яэль, и голосу собственного сердца — и осесть в Израиле, прекратить мотаться туда-сюда, прекратить дрожать за собственную шкуру каждую секунду, которую я провожу в нашей богоспасаемой, серой, грязной, страшной стране. Но я не могу. Долго, между прочим, объяснял себе, что дело только в деньгах: три года как минимум себе врал, с тех пор как начал мотаться с грузом через границу и каждый раз чуть ли не в штаны накладывать от ужаса, — но все всегда обходилось более или менее неплохо.
Но вот в последний год — с тех пор как началось у нас с Яэль все то, что началось — я вынужден был отдать себе отчет в том, что дела обстоят совсем не так… прозаично, что ли; что дело не только в деньгах — как минимум. Что я, видимо, совершенно не могу выдернуть из себя эту вросшую в меня страшную страну, у которой под европейской тонкой кожей прячется гниющее червивое мясо, разъеденное многовековой дикостью, опричниной в тех или иных ее проявлениях, коррупцией, общей какой-то непреодолимой грязью — всем, что складывается в понятие «свинство». А я, понимая все это, не могу перестать приезжать сюда — в единственное, наверное, цивилизованное государство в мире, где в аэропорту на паспортном контроле тебе. Никто. Никогда. Не, Улыбается. И когда вчера я в письме дал ей, своей голубке, девочке кареглазой, клятву, что отпашу в своем бесчестном деле еще полтора года и навсегда приезжаю к ней, и делаю с ней сына, и еще сына, и дочку, и никогда больше не отрываюсь от нее до самыя до смерти, я уже знал, что теперь у меня есть ровно полтора года на то, чтобы убедить себя: я сказал ей правду. Я действительно смогу переехать к ней навсегда.
А этот, значит, тоже патриот, похлеще моего; и главное, из тех патриотов, которых я не выношу на дух: не жил здесь, как минимум, пять лет, несомненно, имеет МВА, проходя мимо бомжа, тщательно задерживает дыхание и никогда, ни при каких обстоятельствах не спускается в метро. Приехал на родину делать «цивилизованный бизнес», — не остался, да, где-нибудь в EU или в каком-нибудь из AU, — нет, по патриотическим соображениям явился облагодетельствовать своими деловыми знаниями Россию. Окно в Европу прорубить в задней стене деревенского пивного ларька.
— Простите, мне неловко называть вас «Лис», я — … О'кей, О’кей. Понимаете, Лис, я много лет не жил в России (ай-йя! неужели!). Я в какой-то мере совсем не русский, вернее, я, конечно, русский, но совершенно не российский человек (как я люблю эти тонкие, лишенные всякой ксенофобии градации). Я потерял в определенной мере даже навыки жизни в этой стране. Вы не поверите, но я не могу заставить себя войти в метро ни под каким предлогом, — мне душно, жарко, я не могу перестать задерживать дыхание в страхе перед запахом пота, ну, вы знаете, в нашей стране есть такая проблема (сейчас бы взять да и обнюхать себя под мышками). Я рад тому, что могу, благодаря ряду обстоятельств, ну, вполне по-европейски здесь жить. В определенной мере мне от этого стыдно (в определенной мере, мужик, ты становишься симпатичнее мне с каждой фразой). И при этом я, к своему изумлению, обнаруживаю в себе самый что ни на есть настоящий патриотизм. Я понимаю, что патриотизм должен быть не таким, а, что ли, небрезгливым, как любовь, когда любимой женщине можно, ну, клизму поставить во время там запора. Я не могу относиться к этой стране так; если заставить меня подойти к ней с клизмой, мне станет дурно, да, я отдаю себе отчет. Но я странным образом при этом совершенно не готов воспринимать ее как бессмысленное грязное существо. Я и в Принстоне чувствовал, и сейчас чувствую — просто интуитивно, — что у этой страны огромный потенциал во всем практически, — и при этом огромная же, исторически смоделированная зажатость, неспособность и неготовность в полной мере этот потенциал реализовать. Я, вы поймите, совершенно не считаю, что могу быть пассионарием и таким образом перевернуть сознание своего народа. Я вообще по натуре лидер совсем другого типа, Но я могу дать поворот хоть какой-то части отечественной индустрии, просто в результате сочетания моей, ну, глубокой личной веры в здешних людей и, простите, элементарных профессиональных навыков, делового опыта, всего такого. Вы понимаете? (Я понимаю.) Я долго думал — что? Что именно? Изучал все вполне серьезно, искал. И вот, понимаете, я подхожу к главному: я думаю, Россия может очень много достичь на рынке порноиндустрии (а сейчас?..). Ну, сейчас же мы фактически сырьевой придаток к Израилю; вы сами, в силу ваших, простыми словами, профессиональных занятий, знаете, как на самом деле все обстоит с Россией. Здесь, мы понимаем, ничего не продюсируют, не снимают, не записывают самостоятельные бионы, — ну, две-три компании записывают, конечно, продюсируют, да, — но какие у них тиражи? — так, все на местном рынке пропадает. Что у России? Дешевые копировальные мощности. Весь мир здесь делает самую тупую работу — за гроши тиражируют готовые сеты. Это просто стыдно. Ведь у нас же прекрасно все, все же есть — актеры, режиссеры, аппаратура, нет только, ну, инфраструктуры, людей, которые практически поднимут здесь самостоятельную порноиндустрию, просто вот с нуля. А я — могу. Я знаю, что могу. Я вижу, где капитал, где люди, где все ходы. Я совершенно…
— Дорогой господин Завьялов, это очень интересно, но мне через двенадцать часов и шесть минут нужно улетать. Вы не могли бы рассказать мне как можно более сжато, почему вы попросили Щ со мной связаться?
— Ох, простите, ради бога, я немедленно перехожу… как, извините, вы его назвали?
— Щ. Неважно. Григория,
— Да-да. Дорогой Лис, я имею к вам совершенно легальную просьбу: отвезите, пожалуйста, вот эти два десятка ванильных сетов вашим израильским друзьям-дистрибьюторам. Их спродюсировал я, это фактически на мои личные деньги сделано; мне надо просто, ну, чтобы их посмотрели, может, сказали пару слов — хорошо, плохо, есть ли потенциал, я даже не говорю — если бы кто-то пожелал купить и принять к распространению… Понимаете, я очень искренне, глубоко верю в то, что в России можно…
— Сколько я получаю за эту маленькую услугу?
— Восемь тысяч.
— Десять.
Глава 12
«Трясутся поджилки» — это, видимо, когда вот так вздрагивает и мелко трепещет что-то вдоль всего живота, от подреберья до лобка; видимо, это когда под жилками на запястьях мелко колотится нерв, которого там не должно и быть вообще; видимо, это когда рука, комкающая платье, чтобы заткнуть им кривую чемоданью пасть, вдруг начинает вибрировать от локтя к кисти так, что приходится схватиться за руку другой рукой, левую руку правой руке протянуть и переплести их пальцами, чтобы дрожь унялась — но в результате только того и добиваешься, что тряска передается по пальцам от правой руки к левой руке, к локтю, к плечу, к губам, к векам, ресницам, и вот уже в каждой капле слез отряжается пережитый ужас и снесенный позор, и аптечка падает на ковер, не собрать, потому что с ковра не встать, в руки себя не взять.
Отпуск на весь накопленный срок, чтобы потом, конечно, никогда не вернуться. Об отпуске, разумеется, положено аж за месяц предупреждать, — но соврала по комму, что мама совсем больна, — что, конечно, стало бы правдой, если бы мама узнала про то, как вчера руки заламывали самонадеянной идиотке, били по морде, тискали буфера. Как было можно думать, что ты придешь и они начнут говорить с тобой, выслушивать твои условия (или мольбы, что мало сейчас меняет ситуацию), делиться своими взглядами на проблемы продажи сетов, записанных без согласия самонадеяных лопухов, только и заслуживших, что быть проученными — и хорошо запомнить преподанный им урок.
Уменьшиться бы сейчас до ниже пола. Утром говорила соседке: «На месяц, видимо; поливайте, — ну, как-нибудь, это неважно… как-нибудь на свое усмотрение поливайте!» — потому что не поворачивался язык говорить сейчас о цветах и вообще о чем-нибудь живом, — потому что ничего живого и не осталось, все выжжено напалмом вчерашнего ужаса. Как нарвалась сама! Как могла сомневаться, что они, конечно, в любой момент ждут прихода таких, с претензиями, с требованием снять с прилавков, отдать назад, возместить ущерб; ждут и отделывают этих наивных кретинов, как вчера отделали тебя, и записывают, как тебя записали вчера (под руки проводили, трясущуюся, к двери, сняли бион и сказали с садистической легкой оттяжкой, с улыбкой светской и свинской: «Мы с вами свяжемся непременно»). Кажется, ты хотела создать ситуацию, когда тебя не смогут шантажировать тем, таким невинным, таким, в сущности, эротичным маленьким сетом с чертовым подлым бобром. Мало того что ты показала, как сильно боишься (чем ты думала? как на такое можно было пойти вообще?), — ты дала им, о, совершенно прекрасный, новый, свежий материал; в глазах начальства, семьи, сотрудников, клиентов, партнеров по биопсихической индустрии он, конечно, создаст тебе красивую репутацию. Краше некуда. Краше в гроб кладут.
