Анастасия Витальевна Перфильева
Шпага д’Артаньяна
… Есть отвага в груди —Ко врагу подойди,И не будет короток булат…
Глава первая
Десять дней! Целых десять дней! В каждом дне — двадцать четыре часа, в каждом часе — шестьдесят минут. Итого…
Витя ещё раз перечитал расписание. Его продиктовала вчера в классе вожатая Тамара, или Тома, как называли её все в отряде.
На белом листке были начерчены десять клеток, в верхней написано:
«24 марта, первый день каникул, — Кол. пос. муз.».
Это значило: коллективное посещение краеведческого музея.
Витя подумал и приписал: «Для старух. Не интересуюсь».
А за окном вдруг повалил снег, мокрый, весёлый. Падал на подоконник, блестел на солнце, как будто это был не снег, а грибной дождь.
Во второй клетке значилось: «Вылазка на каток».
Витя поставил птичку и приделал знак вопроса. «Лёд, факт, растает. Не растает, — пойду».
В следующих клетках было:
«Встр. с писат.». «Встреча с писателем, а каким, неизвестно: если приедет тот, кто написал «Ракету 83», можно пойти».
«Обсуждение книги «Раз — два, в ногу!». «Скука».
«Беседа на тему «Как организовать свой досуг».
Витя поморщился, перечеркнул клетку и написал неразборчиво: «Сам знаю! Взять у Гавр. С. «Трёх мушкетёров».
Дальше в расписании шло:
«Детский утренник». «Это для малышей».
«Кол. пос. кино». «Смотря что за картина, а то лучше с Шуркой Кривошипом на «Подвиг разведчика».
Витя засунул расписание под учебники, чтобы Танюшка не совала носа, нахлобучил кепку, сдёрнул с вешалки пальто…
— Ты куда это идёшь? — строго спросила Танюшка.
— А тебе что? — Витя даже не смотрел на сестрёнку.
— Мама велела: без калош нельзя!
Но Витя был уже в передней и с грохотом захлопнул за собой дверь.
По всей улице дружно шаркали скребки. Дворничихи счищали с тротуаров снег, он брызгами летел на мостовую.
Витя подхватил горсть, слепил снежок и запустил в соседний двор. Оттуда тотчас вылетел ответный снежок и шлёпнулся под ноги прохожему. Тот проворчал: «Безобразие!..», — а Витя быстро свернул в переулок, в ворота крайнего дома.
Он постучал в окно.
За окном темнела штора. Она приподнялась, чья-то рука с карандашом стукнула в стекло.
В сенях у двери висела табличка: «Поповым звонить один раз, Смирновым — два, Тихомировым — три…» Дальше Витя никогда не успевал прочитать: жильцов было очень много, целых шесть звонков.
Дверь открыла соседка Поповых, старая пенсионерка Калерия Геннадиевна. Она смерила Витю взглядом с головы до ног и сказала:
— Мальчик, вытирай, тщательно ноги и не шуми, проходя по коридору. Ты, слава богу, кажется, один?
Витя голосом потоньше ответил:
— Спасибо, один, здравствуйте. Гаврила Семёнович дома? — и затоптался на половике: в этом доме он был всегда очень вежлив.
Витя постучал в дверь.
— Да, да, заходи! — крикнули оттуда, и раздался звонкий, как колокольчик, лай.
Маленькая рыжая собачка с длинными, чуть не до полу, ушами радостно кинулась к Вите.
Вся комната была завешана картинами в рамах и без рам, белыми безглазыми масками и так тесно заставлена книжными полками и шкафами, что идти по ней приходилось зигзагами.
— Здравствуйте, Гаврила Семёнович! — громко сказал Витя.
Гаврила Семёнович в перемазанной красками куртке стоял над раскрытым длинным ящиком.
— Здравствуй, Витя, проходи. Ты что-то давненько не был! — сказал он и пошевелил мохнатыми, точно гусеницы, бровями.
— А у нас контрольные были! Теперь каникулы начались!
— О-о, это хорошо. Чем же думаешь заняться?
— Ох, прямо каждый день по плану расписан! Беседы, разные посещения… Прошлый год даже замучились!
— Ну, а как с английским? Опять двойка?
Витя потупился:
— Тройка. Зубрил, зубрил… Да разве на нашего Ивана Ивановича угодишь! Всех режет, такой «Пинкертон»… Гаврила Семёнович, а что это вы делаете?
— Да вот старьё разбираю. Рисунки, этюды…
Витя с интересом заглянул в ящик.
— Гаврила Семёнович, а почему здесь целая куча, и всё про одно и то же?
— Всё пробовал, как лучше будет. Узнаёшь?
— Конечно! Вон на стене висит, с рекой! — И Витя показал на большую картину в тяжёлой, бронзовой раме.
— Ну, а какая, по-твоему, лучше?
— Ясно, та! — Витя ткнул пальцем на стену.
— Потому и лучше, что вот этих целая куча, как ты выразился.
Витя присел и погладил ластившуюся у его ног собачонку.
— Гаврила Семёнович, а что это за мощный старик? — тут же спросил он, показывая на лежащую в ящике гипсовую голову.
— Этого старика Зевсом звали, — улыбнулся Гаврила Семёнович. — Древнегреческий бог. Хочешь, подарю?
— Спасибо, что вы! Зачем он мне, бог-то?..
Гаврила Семёнович нагнулся над ящиком, вынимая из него какие-то растрёпанные папки.
— Значит, режет вас всех «Пинкертон»? — повторил он.
— Ага! — Витя глубоко вздохнул. — Он, говорят, в войну разведчиком был… Мы у него на уроках как мёртвые сидим. Чуть пошевельнёшься — вон из класса!
— Значит, не любите его?
— Что вы, Гаврила Семёнович, наоборот! Мы арифметичку не любим: она, у кого отец директор или генерал, ласковая. А Иван Иванович справедливый, всех подряд гробит. Гаврила Семёнович, а вы мне обещали «Трёх мушкетёров», когда каникулы начнутся.
— Да ведь ты говорил, что уже два раза читал!
— Я ещё десять могу! — Витя притопнул ногой.
— Неужели не надоест? Вот лучше помоги мне в этом старье разобраться, пока Марья Ивановна с работы не пришла. Ого, что нашел!
И Гаврила Семёнович вдруг вытащил из ящика покрытую пылью, с потускневшей рукояткой шпагу в кожаных тиснёных ножнах.
Витя схватил шпагу, и глаза его загорелись.
Пока Гаврила Семёнович рылся в ящике, он вертел шпагу, вынимал из ножен, пробовал на зуб сталь, нюхал, вставал перед зеркалом в позы, чистил рукоятку о штанину…
— Гаврила Семёнович, и что это за чудная такая шпага? — спросил он.
— Это, друг, старинная шпага.
— Лет сто ей?
— Да, пожалуй, и больше, кто знает! — отвечал Гаврила Семёнович, разбирая пожелтевшие листы в папках.
— А что это здесь написано? — приставал Витя.
— Покажи-ка… Дай лупу со стола. Так, так… — Гаврила Семёнович прищурился, — Написано: «Толедо». Это такой город в Испании, там её, наверно, делали. А ещё по-французски: «Береги честь».
— Гаврила Семёнович, а как она к вам попала?
— Вот уж не знаю. Должно быть, от дедушки: он всякую старину собирал.
Теперь Витя в лупу разглядывал шпагу. Нашёл пробу: рукоятка была из чистого серебра, художественной работы. Обнаружил на лезвии запекшуюся кровь и не согласился, когда Гаврила Семёнович сказал, что это ржавчина.
— Гаврила Семёнович, что это здесь за зарубки? — не унимался Витя.
— Зарубки? Может быть, число дуэлей или убитых на дуэли этой шпагой, — пошутил Гаврила Семёнович.
— Вот это здорово! — Витя начал считать: — Раз, два, три… Двенадцать штук, пот это да! А кто ею дрался? А почему она короткая? Зачем конец обломанный? — сыпал он вопросами.
— Фу ты, какой любопытный! Кто дрался, — не знаю. Конец обломан, — наверное, последний удар пришёлся по панцырю. А короткая она… Так ведь для храброго человека длинная шпага и не обязательна. «Есть отвага в груди — ко врагу подойди, и не будет короток булат…» — вдруг продекламировал Гаврила Семёнович.
— Как? Как? Вот это мне нравится, повторите, пожалуйста! — воскликнул восхищённый Витя. — Повторите, я запишу! — Он вытащил из кармана клочок бумаги и карандаш: — «Есть отвага в груди — ко врагу подойди…» Гаврила Семёнович, а что, если… — Витя задохнулся от возбуждения. — А вдруг… А что, если это самого д’Артаньяна шпага? Как вы думаете, а?
— Сильно сомневаюсь. Впрочем, всё может случиться, — отмахнулся от него Гаврила Семёнович, продолжая разбирать ящик.
Витя снова отошёл к зеркалу и долго молчал, рассматривая шпагу.
— Гаврила Семёнович, знаете что? — наконец робко сказал он. — Продайте мне эту шпагу!
— Что-о? Да зачем она тебе понадобилась?
— Я заплачу. В рассрочку. В кино не буду ходить, накоплю. Продайте!
В голосе у Вити послышалась такая мольба, что Гаврила Семёнович засмеялся.
— Нельзя, Витя, — он покачал головой. — Шпага называется «холодное оружие», и носить её не разрешается.
— Да она же сломанная, тупая! Перочинный ножик — и то опасней… — горячо убеждал Витя.
— Нет, дружок. Знаю я вас, сорванцов. Начнёте баловаться, а мне отвечать придется. Ещё под суд попадёшь.
Витя сложил на груди руки:
— Гаврила Семёнович, честное слово, из дома не вынесу, вот честное пионерское! Не верите? Я вас никогда не обманывал!
