Девушки выходили замуж за иностранцев, некоторые даже гражданство принимали. Всех, конечно, потом арестовали…
Меня арестовали в августе 1951-го. Явился молодой человек в штатском и сказал, что мне предлагают работу в Совете министров (я тогда уже была преподавателем английского). На троллейбусе мы отправились в Совет министров, однако приехали почему-то на Лубянку. По наивности я предупредила, что у меня нет пропуска. Но молодой человек успокоил: «Я вас проведу». Мы вошли.
В одном из кабинетов со мной действительно побеседовали о том, как лучше всего изучать английский язык. А потом предложили пройти «с дядей Васей», который и проводил меня в камеру.
* * *
Я иногда задаю себе вопрос: почему аресты они оформляли в подобную форму? Меня вот вызвали преподавать язык, кого-то приглашали в сберкассу за денежным переводом, кого-то за премией. То есть люди шли в тюрьму, не зная, разумеется, конечной цели, с приподнятым настроением.
Я до последнего момента не догадывалась, что арестована. А когда мне показали наконец ордер на арест, я решила для себя, что все, занавес опустился и жизнь закончилась. Понимала, что 10 лет мне дадут как минимум. И главным для меня было не назвать ни одного имени, чтобы от меня цепочка арестов не потянулась дальше.
Я-то им была неинтересна, им были нужны Нейгауз, Рихтер, Фальк.
* * *
Прохорова действительно была осуждена на 10 лет по печально знаменитой «политической» 58-й статье. За то, что в одном из разговоров сказала, что ей «жалко людей».
* * *
Я, к сожалению, точно знаю, по чьим доносам была арестована. Их писал композитор Александр Локшин. Самое удивительное, что Светик предсказал мне это.
Поскольку меня арестовали в 1951-м, а не в 1937 году, то следствие велось с видимостью соблюдения всевозможных процедур. Например, было необходимо устроить очную ставку арестованного с тремя свидетелями, которые подтверждали содержащиеся в доносах обвинения.
При этом сам человек, который писал донос, быть свидетелем не мог. Благодаря этому я и «вычислила» Локшина. Потому что в доносах содержалась информация, которую я говорила ему наедине.
Так, например, после одного из застолий, когда все уже вышли на улицу, Локшин неожиданно попросил меня задержаться. Подвел к портрету ближайшего сталинского соратника Георгия Маленкова, висящему в его кабинете, и сказал: «Это — самый большой негодяй-антисемит».
Я ответила, что среди наших правителей все — негодяи, достаточно просто взглянуть на их лица, и никакой разницы между ними нет.
Этот разговор состоялся между нами наедине. Поэтому, когда следователь процитировал мне дословно этот диалог, я поняла, от кого исходит информация. Правда, до последнего надеялась, что на меня донес друг Локшина Миша Мерович, которому тот мог просто из неосторожности передать наши разговоры. Мерович был на меня озлоблен после того, как я выставила его из своего дома. Он пришел ко мне с каким-то пошлым анекдотом, и я попросила его больше у меня не появляться. Я таких анекдотов терпеть не могла. В итоге я попросила устроить мне очную ставку с тем, кому я говорила эти слова. Надеясь увидеть Локшина, потому что в таком случае подозрения в том, что именно он — секретный сотрудник КГБ, отметались.
«Своих» кагэбэшники не «светили». Потому что иначе эти люди уже не могли больше работать на органы.
Но первой на очную ставку пришла родная сестра Локшина.
— Итак, о чем с вами разговаривала Прохорова? — спросил у нее следователь.
— О члене правительства, она обсуждала его.
— Как обсуждала? Называла красивым?
— Нет, сказала, что он негодяй. И еще позволила себе высказаться об одной национальности.
— О какой национальности? — продолжал «наседать» на девушку чекист, при этом, как мне показалось, хитро поглядывая в мою сторону. — О неграх? Вы смотрите, а то мы вас за дачу ложных показаний привлечем!
— Нет, она говорила о евреях, — еле слышно произнесла девушка, окончательно сбитая с толку строгим тоном следователя — уж не собирается ли он в самом деле и ее арестовать.
— А почему это вас так задело? Вы что, еврейка?
— Нет, я русская.
— А вы? — тут следователь обратился ко мне. — Не еврейка, случаем?
— Нет, я русская, и все предки мои тоже русские — Прохоровы, Гучковы, Боткины.
— Чего же вы тогда про евреев говорите?
— Я не говорю и никогда не говорила. И уж тем более с этой девушкой. Устройте мне очную ставку с человеком, который вам все это написал.
Я до последнего дня надеялась, что предатель не Шурик. Но когда в один из дней увидела в кабинете следователя Меровича, то поняла уже окончательно, что сексот (секретный сотрудник) — это именно Локшин.
Получается, КГБ прятало Локшина. А поскольку требовалось именно три свидетеля, то кроме матери и сестры композитора пришлось добавить еще и Меровича.
Он бледный сидел, что-то мямлил, но я с ним и не стала разговаривать, так как все уже поняла.
А следователи над ним издевались. Мне потом сам следователь сказал, что они свидетеля разыграли, будто собираются и его посадить. И он так в это поверил, что когда ему давали пропуск на выход с Лубянки, он не брал его, так как думал, что это ордер на арест.
Миша заявил, что разговор о Маленкове у меня состоялся именно с ним. Но я-то знала, что говорила об этом с Локшиным, и в комнате нас в тот момент было всего двое.
Локшин еще и на Есенина-Вольпина донес, сына поэта Сергея Есенина. Но тот никогда не следил за тем, что говорил. Мог прямо посреди улицы спеть какую-нибудь антисоветскую частушку. Или, выйдя из столовой на улицу и почувствовав тошноту и нагнувшись в сторону куста, сказать: «Ну, теперь-то все советское дерьмо из меня вышло».
Кстати, после того, как нас освободили из лагеря, Вольпин несколько раз предлагал мне пойти «разоблачить Локшина». Я отказалась. А он пошел. На один из вечеров в Союз композиторов, кажется. И когда там закончили обсуждение нового произведения Локшина и спросили у зала, есть ли у кого-нибудь дополнения, Вольпин поднялся и сказал: «У меня есть дополнение. Композитор Локшин меня посадил в лагерь».
Почему Локшин доносил? Это сложный вопрос. Думаю, что его просто запугали. Дело в том, что у него было вырезано из желудка и, как и все инвалиды, он очень хотел жить. Этим, наверное, и воспользовались в КЕБ. Но их интересовала конечно же не я, хотя мать и сестра Локшина написали в своих доносах, что я, «как дочь капиталиста, ненавидела строй и пыталась вовлечь в свои дела их сына и брата».
Мне даже жалко стало сестру Локшина. Потому что одно дело написать донос, а совсем другое дело — отвечать за него. Она сидела передо мной в кабинете следователя такая бледная, испуганная, жалкая, что я не стала ей ничего говорить. Только следователю сказала, что все из произнесенного и написанного девушкой — полная ложь.
