Жерар де Вилье всмотрелся в орфлёрского узника. Перед ним стоял безбородый юнец, среднего роста и весьма истощенный после скудной тюремной кормежки. Мальчишку успели переодеть в чистое и отмыть, и все же он неуверенно переминался с ноги на ногу, очевидно не зная, куда пристроить обветрившиеся, в цыпках, кисти рук. Весь он как-то неловко поджимался и чуть ли не обнюхивал себя, словно опасался, что от него до сих пор разит орфлёрскими застенками. Однако страха приор, чувствительный к таким вещам, в мальчишке не уловил. Только смущение. Хороший признак.
Переведя взгляд на лицо юноши, приор отметил тонкие, правильные черты — если бы не бледность и даже синюшность, его можно было бы назвать красивым. Большие, необычно яркие зеленые глаза. Светлые волнистые пряди, падающие на плечи. Над губой — маленький белый шрам. Де Вилье попытался восстановить в памяти облик Томаса Рифмача, которого встречал лишь однажды, больше двадцати лет назад. Жерар тогда был немногим старше стоявшего перед ним сейчас юнца, недавно вступил в орден и лелеял грандиозные замыслы. Часть из них удалось осуществить. Другая часть относилась к области нелепых мечтаний, и вот в эту-то часть входил шотландский бард и связанная с ним история. Приор сделал юноше знак рукой.
— Подойди ближе.
Тот не тронулся с места. Только получив чувствительный тычок в спину от сержанта, юнец шагнул вперед. На лицо его упал свет из окна. Нет, подумал приор. Волосы светлые, как у Рифмача, но в чертах мальчишки не угадывалась наглая физиономия его красавца-отца, говоруна, пьяницы и сердцееда. Скорее, парень напомнил приору сестру.
— Чем докажешь, что ты тот, за кого себя выдаешь?
Мальчишка неожиданно хмыкнул.
— Ты услышал что-то смешное в моих словах?
Юноша мотнул головой.
— Нет, монсеньор. Просто почти в таких же выражениях меня допрашивал месяц назад богато одетый старик. Это было в орфлёрской тюрьме.
— Старый лис Ренар Гьельдре, монсеньор, — вмешался сержант.
— Благодарю, брат Гуго. Итак, граф Гьельдре тебя допрашивал. Он поверил твоим словам?
Мальчишка снова усмехнулся.
— Он не пригласил меня за свой стол, но велел перевести в отдельную камеру и лучше кормить. Думаю, да, поверил.
Приор прикусил губу, чтобы скрыть улыбку. А парень-то наглец. В отца?
— Что же ты ему рассказал?
— Я сказал ему о гербе моей матери — серебряная рука с перевязью, Валь д'Уз. Это ведь и ваш герб?
— Возможно, — негромко ответил приор. — Но то, что сразило наповал этого болотного графа, вряд ли поразит меня, мальчик. Расскажи мне еще.
Юноша вскинул глаза, и де Вилье снова удивился их оттенку: травянисто-прозрачный цвет воды в речной заводи, без малейшего проблеска синевы.
— У моей матери карие глаза и черные вьющиеся волосы, родинка вот тут, на правой щеке…
Мальчик провел по собственной щеке пальцем.
— И над родинкой — небольшой узкий шрам. Она рассказывала, что в юности ее стегнуло веткой на охоте.
— Ты, несомненно, видел мою сестру или хорошо заучил ее приметы. Что скажешь еще?
Однако говорить юноша ничего не стал. Сцепив руки замком, он поднял их перед грудью и запел.
Robin m’aime, Robin m’a,Robin m’a demandée,Si m’avra.Robin m’achata corroieEt aumonniere de soie;Pour quoi donc ne l’ameroie?Aleuriva!Robin m'aime, Robin m'a…[13]
Песенка оборвалась, когда сержант Гуго де Безансон выступил вперед и отвесил певцу подзатыльник. Похоже, стихи Аррасского Горбуна не пришлись ему по вкусу. Сержант уже снова занес кулак, но тут приор поднял руку.
— Постой.
Обернувшись к певцу, Жерар де Вилье спросил:
— Зачем ты спел мне это, юноша?
Тот криво усмехнулся и потер затылок.
— Затем, что матушка пела мне о Робине и Марион вместо колыбельной. Она говорила, что слышала эту песню от своей матери, когда та убаюкивала ее… и ее старшего брата.
На миг приор сжал подлокотники кресла, да так, что побелели костяшки пальцев. Затем, поднявшись, кивнул сержанту:
— Можешь идти, брат Гуго. Я хочу поговорить со своим племянником наедине.
Глава 5
Парижский Тампль
Утро начиналось с колокольного звона, а затем с резкого, как при прыжке в воду, ощущения холода — это Жак сдирал с Томаса одеяло. После орфлёрской тюрьмы, где узники страдали от недостатка всего, кроме времени, пробудиться к заутрене было не так-то просто. В первые дни Жак, не церемонясь, опрокидывал на Томаса ведро с ледяной водой из колодца, но потом перестал, потому что набитый соломой тюфяк не успевал высохнуть за день.
Приор, хоть и признал племянника, не пригласил его в свой роскошный дом с двумя башенками, напоминавший жилища командоров ордена в Святой Земле. Вместо этого Томаса поселили в казарме с сержантами и молодыми оруженосцами, еще не прошедшими посвящения. Рыцари обитали в двух длинных спальных корпусах по бокам от часовни и башни Цезаря, а вот простолюдинам и молодняку приходилось ютиться здесь, в холодном и тесном помещении, пристроенном к крепостной стене и караулке с охраной.
В комнатушке с Томасом обитало еще четверо парней. Во-первых, тот самый беловолосый и веснушчатый слуга, оказавшийся на проверку молочным братом сержанта Гуго де Безансона. Звали его и вправду Жаком, так что беседа сержанта с орфлёрским охранником доставила парнишке немало радости. Молчаливым и сдержанным он оказался лишь в присутствии Гуго, а в остальное время не закрывал рта. К Томасу мальчишка сразу проникся дружескими чувствами. Выражались они в ежеутреннем обливании и побудке, в том, что в церкви Жак стоял рядом и отвлекал приятеля от благочестивых мыслей сплетнями о собравшихся братьях ордена, и в том, что на тренировках он всегда ухитрялся подобрать Томасу самый тяжелый и тупой меч.
Вторым был Робер, черноволосый и черноглазый юнец из Бургундии, оруженосец знатного рыцаря Жерара де Шатонефе. Робер выделялся на боевых занятиях — быстрый и ловкий, и притом прирожденный наездник, он наравне со старшими рыцарями участвовал в «жоке»[14], до которого остальных оруженосцев пока не допускали.
Гуго-силач, туповатый и упрямый, отличался редкостной набожностью и был умелым борцом. С ним иногда боролся во дворе сам Гуго де Безансон, лучший из сержантов (а поговаривали, что и из рыцарей) ордена.
И, наконец, Шарль де Шалон, который не славился ничем, кроме того, что состоял в отдаленном родстве с визитатором[15] Франции Гуго де Пейро. Золотушный юнец пыжился от гордости и при всяком удобном и неудобном случае тыкал в нос остальным своей знатностью, но на тренировках уступал даже Жаку. Жак, отделав аристократа в учебном поединке, потом ловко пародировал его стоны и походку: ковылял, скрючившись и держась за поясницу, но при этом с невероятно важной физиономией.
За шесть недель, прошедшие с прибытия в Тампль, Томас успел выучить здешний распорядок, но вот привыкнуть к нему никак не мог. В Эрсилдуне не слишком-то много внимания уделяли церковным службам. Матушка настаивала на соблюдении обряда в Рождество и на Пасху, и по другим большим праздникам, а отец — насколько Томас мог припомнить — ни разу не прочел ни одной молитвы и поклонялся разве что кружке с элем, своей золотой арфе и старому Эрсилдунскому Дубу. Роберт Брюс был честным христианином, но между сражениями с англичанами, обороной крепостей, пирами и отступлениями часто забывал восславить господа в должные часы. Однако рыцари-монахи твердо блюли устав.
Тамплиерам следовало с великим благочестием слушать божественную службу. Если же дела мешали присутствовать на богослужении, надлежало повторить молитву «Отче наш» по тринадцать раз вместо заутрени, по девять раз вместо вечерни и по семь раз — в другие часы. Вкушать трапезу полагалось в молчании, слушая Священное Писание, мясо есть не более двух раз в неделю, одежду блюсти чисто: белую для рыцарей, черную для сержантов, и коричневую — для слуг. Бород и усов не стричь, не носить щегольской обуви с загнутыми носками, плащи, кроме парадных, мехом не отделывать, и удила и стремена коней не золотить.
Все это и много чего еще Томасу успел поведать курносый Жак-болтун. В общем, жизнь у тамплиеров оказалась суровая, и Томас с охотой поменял бы долгие холодные заутрени в церкви Святой Марии, скудные трапезы и тюфяк в выстуженной казарме на коня, меч, арфу и хороший бой с англичанами. У походного костра было теплей и уютней, чем между этих каменных стен, а рубить солдат Эдуарда не в пример приятней и полезней, чем деревянный столб или чучело «сарацина».
Однако юноша помнил, что у него есть дело. Он не мог вернуться к сюзерену с пустыми руками — пусть послание Роберта Брюса и пропало, но гонец остался жив и достиг цели. И на корабле, и в орфлёрской тюрьме, и сейчас, в Тампле, Томас вспоминал последние слова своего короля: «Возможно, это письмо спасет Шотландию…». Уйти ни с чем — значит, не оправдать доверия государя. Признать поражение… Нет! Никогда. Так или иначе, он заставит приора прислушаться к своим словам. И поэтому Томас, сдерживая зевоту и поджимая пальцы ног, мерзнущих в слишком тесных ботинках, терпеливо выстаивал службы, повторял латинские слова молитв, жевал холодную кашу и внимательно слушал. И ждал.
