Генка привычно шагнул вперед.
— У тебя совесть есть?
Генка пожал плечами.
— Спит у него сейчас совесть, — сказал начальник. Но смотрел он почему-то не на Генку, а на Вениамина. — По ночам просыпается. Так, Орешкин?
Генка молчал.
— Молчишь?! — почти простонала Людмила. — Как хотите, Николай Иванович, но я больше с ним не могу! По-хорошему — молчит! По-плохому — молчит! А потом опять все сначала!
— Что именно, Людмила Петровна? — поинтересовался начальник, посмотрев на Генку так, словно никогда раньше не видел.
— Все! — Людмила была уже совсем красной. — Буквально все! Эстафета добрых дел — Орешкин с компанией в кусты, сбор макулатуры — нет Орешкина с компанией, санитарный день — Орешкин в баню не идет!
— Вода горячая кончилась, — подал наконец голос Генка.
— Все успели помыться, Орешкин! — зашлась Людмила. — Исключительно все! Даже обслуживающий персонал. Кроме Орешкина с компанией! А теперь плафоны! Тут пропали, там висят. Тут висят, там пропали. Это же издевательство! Где плафоны из комнаты вожатых? Я тебя спрашиваю, Орешкин?
— Плафоны я разбил, — сказал вдруг Вениамин.
— Ты?.. Вы?.. — оторопела Людмила.
— Я, — спокойно подтвердил Вениамин.
— Каким же образом? — обернулся к нему начальник.
— Мячом, — невозмутимо ответил Вениамин. — Хотел на шкаф забросить.
— Мячом, значит? — прищурился начальник.
— Мячом, — кивнул Вениамин. — Стоимость плафонов прошу вычесть из зарплаты.
— Так, — почесал за ухом начальник. — Ну что ж… Считаем, что с этим выяснено.
— И все-таки с Орешкиным надо решать, Николай Иванович! — не сдавалась Людмила. — Я настаиваю. Категорически!
— Ладно. Решим, — сказал начальник и опять повернулся к Вениамину. — А осколки куда дел?
— Выбросил, — кротко поглядел на него Вениамин. — В лесу где-то.
— Зачем же так далеко?
— Для порядка.
— Ну, ну… — Начальник с интересом оглядел Вениамина и направился к выходу. Завхоз заспешил за ним. Ребята опять встали.
— Садитесь! — Людмила, сцепив руки за спиной, отчего плечи ее некрасиво поднялись, прошлась по веранде. Постояла у окна, побарабанила пальцами по стеклу и сказала дребезжащим голосом, от которого всем захотелось откашляться: — Сейчас по лагерному плану поход в соседний совхоз. Будем встречаться с партизанами, героями войны.
Отряд радостно зашумел. Людмила подняла руку, дождалась тишины и отчеканила:
— Вся дружина пойдет, а Орешкин с компанией останутся. Заменят дежурных по кухне.
— Еще чего! — пробурчал Пахомчик. Людмила сделала вид, что не расслышала.
— Отряд дежурит завтра, — осторожно напомнил Вениамин.
— Давайте не будем обсуждать мои решения, — нахмурилась Людмила.
— Хорошо, — согласился Вениамин. — Но мне кажется…
— Все! — оборвала его Людмила. — По горну стройте отряд.
Сердито стуча каблуками, она прошла через веранду и хлопнула дверью. Вениамин полол плечами и повернулся к отряду.
— Идите готовьтесь к походу, — сказал он ровным голосом. — Второе звено — на кухню.
И, по-журавлиному переставляя длинные ноги, направился за убегающими из клуба ребятами.
— Витамин-то? Молоток! — заявил Игорь, глядя ему вслед.
— Еще раз услышу, плохо будет! — предупредил Генка. — У него имя есть.
— Точно, — согласился Пахомчик.
Где-то неподалеку зазвучал горн. Звонко и переливисто. Потом еще и еще, все веселей и звонче.
— Пижон! — сказал Конь.
— Кто? — не понял Пахомчик.
— Да Витька-горнист! — сплюнул Конь. — Ишь разливается!
— Ему две порции дают. В завтрак и в обед, — подал голос молчавший с утра Тяпа.
Ему никто не ответил.
— И в ужин, — чуть слышно добавил Тяпа.
За окном, нарочно перекрикивая друг друга, протяжно выпевали вожатые: «Второй отряд, становись! Третий отряд, ко мне! Равняйсь, четвертый!»
— Строятся… — вздохнул Шурик.
— Ну и пускай! — отозвался Пахомчик. — Совхоза не видел?
— Партизаны там, — возразил Шурик.
— Они на пенсии все, — опять вставил Тяпа. И опять ему никто не ответил.
— Дружина, смирно! — послышался голос Людмилы. — Знамя вперед! Шагом марш!
Ударили барабаны, затрубил горн. На этот раз резко и отрывисто.
— Левой, левой! — командовала Людмила. — Запевай!
«Взвейтесь кострам», синие ночи…» — высоким дискантом завел Толька Кныш из третьего отряда.
«Мы — пионеры, дети рабочих!» — подхватили ребята.
Залаяла Муха, не терпевшая хорового пения. Это отряды проходили мимо хоздвора к воротам. Когда они вышли на шоссе, песня еще была слышна. Только слов нельзя было разобрать. А потом и совсем затихла: отряды свернули на лесную дорогу.
— Все! — поднялась Оля. — Пошли на кухню.
Генка посмотрел на нее и вдруг услышал свое сердце. Оно билось гулко и часто. Генка испугался. Он знал, что сердце должно быть где-то слева, но раньше его вроде никогда не было. А теперь — пожалуйста! Тукает, как барабан в духовом оркестре! Генка закрыл глаза. Ничего не помогало…
…Она стояла вся освещенная солнцем, тоненькая, с угловатыми плечами, с длинными руками подростка, как вырезанная из золотистой бумаги фигурка, которая, чуть дунет ветер, взлетит высоко в небо, за облака…
— Идем мы или нет? — спросила Оля.
— Куда? — открыл глаза Генка.
— Привет! — засмеялась Оля. — Картошку чистить!
…А он скакал к ней по узкой лесной дороге, комья земли летели из-под копыт коня, ветки деревьев хлестали его по лицу.
Нет! Он стоял на палубе корабля. Зеленоватые волны набегали на берег и откатывались обратно. А она, смеясь и плача, шла по мелководью навстречу и протягивала тонкие руки к алеющим на закатном солнце парусам…
— Где эта трава? — спросил вдруг Генка.
— Какая? — с недоумением смотрела на него Оля.
— Ну… эта… краситель!
— Вот! — Оля взяла со стола сухую уже траву. — Зачем она тебе?
— Нож! — потребовал Генка.
Пахомчик вытащил из кармана перочинный ножик, раскрыл, попробовал пальцем лезвие, протянул Генке.
— Порите мешки, — приказал Генка.
— Зачем? — вертел в руках ножик Пахомчик.
— Выкрасим, — нетерпеливо объяснил Генка. — Паруса будут. Алые!
— А корабль? — заволновался Шурик.
— Плот собьем, — коротко сказал Генка и, не глядя на Олю, небрежно добавил: — Они в поход, а мы что, хуже, что ли?
Пахомчик хлопнул его по плечу. Все весело зашумели. Оля молчала. Уткнулась лицом в колючую охапку травы и молчала. Только глаза блестели.
VII
— Краситель называется! — Конь пнул разбухший ком травы, валявшийся в мутной луже.
Паруса были бурые. С зелеными разводами. И ни единого алого пятнышка.
— Кипятить надо было, — вздохнул Шурик.
— Как мертвому припарки! — заявил Конь. — Бачок теперь не отмыть!
Шурик заглянул в бак для питьевой воды и поморщился. На дне и стенках расползлись похожие на ржавчину пятна. Песком придется драить.
— Сейчас мыть?
— Успеется! — отмахнулся Конь. — Пошли отсюда!
Мешки красили за сарайчиком, в котором повариха тетя Маня держала двух поросят. То ли подошло время кормежки, то ли их раздражал запах красителя, но поросята отчаянно верещали, нарушая все правила конспирации. Конь уже сходил в сарайчик и огрел одного из боровков палкой, но тот стал визжать еще громче. Приходилось срочно перебазироваться. Шурик и Конь намотали мокрую мешковину на палку и, взявшись за концы, направились к роще за гаражом. Оттуда, прячась за кустарником, растущим вдоль забора, можно было незамеченными обогнуть все лагерные постройки и выйти к реке. Скрываться, правда, сегодня не от кого. В лагере тихо и пусто. Повариха и две ее помощницы на кухне. Докторша сидит в изоляторе и вяжет кофточки. Завхоз Аркадий Семенович опять укатил на какую-то базу. Даже с дежурством в столовой им повезло: «макаронный день», картошку чистить не надо; притащили дров, повертелись для вида — и с приветом!
Шурик и Конь выбрались из кустарника и оказались за бревенчатой баней. Прямо перед ними, за редким сосняком, светлела излучина реки…
…Белоснежный трехмачтовый галеон покачивался у берега. Паруса его тяжелыми складками повисли на реях. Подул легкий бриз, паруса зашевелились и, приняв весь ветер, раздулись и затрепетали, как огромные алые цветы на стройных стеблях-мачтах…
Генка вздохнул. Приткнувшийся к мосткам кособокий плотишко с обвисшей бурой мешковиной на кривой палке ничем не напоминал прекрасный белоснежный корабль. Провозились с ним битых два часа, ободрали руки о ржавые гвозди, а еще неизвестно, выдержит ли он хотя бы трех человек.
Генка покосился на ребят. Они стояли на берегу, с опаской разглядывая это шаткое сооружение.
